— У них даже парикмахер есть! — рассказывал связной. — Вчера он стриг нас, старожилов. Я теперь жалею, что сбрил бороду. Ты, комиссар, попроси, чтобы он тебе ее подстриг, но не сбривай. Тебе идет борода.

Ночью его разбудили. Космас увидел над собой неясную фигуру.

— Тут пришла партизанка, спрашивает тебя!

Космас вскочил, потный, разгоряченный, с неприятным ощущением горечи во рту. Едва он встал на ноги, как его зазнобило. Стиснув непослушные зубы, он шагнул на улицу. Студеный ветер захлестнул его горячее вялое тело.

Во дворе у костра Космас увидел Лаократию. Она присела погреться у огня и заснула. Никогда еще Космас не видел на ее лице этой мягкой и нежной улыбки. «Такой, наверно, увидел и полюбил ее Фигаро!» — вдруг подумал Космас, глядя на легкие тени от костра, скользившие по ее щекам. Золотые полукружья пушистых ресниц придавали ее лицу безмятежное выражение уснувшего младенца.

— Давно она пришла? — тихо спросил Космас, стараясь не разбудить Лаократию.

Но Лаократия услышала и встрепенулась.

— Скорей, комиссар!

В деревне Врисес окружено звено Керавноса, и патроны у них подходят к концу. Когда она выскользнула из деревни, все еще были живы. Но с тех пор прошло уже несколько часов…

— Пошли, ребята! — крикнул Космас.

Пока партизаны собирались, он присел у костра и протянул руки к огню. Озноб не унимался, плечо как будто еще больше отяжелело.

Командир посоветовал ему остаться.

— Из-за руки? Ничего, это пустяки! На счету каждый человек! Только бы не опоздать!

Проводником была Лаократия. Ее лицо снова стало строгим и замкнутым и ничем не напоминало нежную девушку у костра. А может быть, это была вовсе не она? Может, взбудораженное воображение Космаса за зыбкими бликами пламени искало другие образы и другие родные лица?

Они шли по гребню хребта. С Космаса лил пот. Ноги не хотели отрываться от земли. У мостика через горный поток он упал.

— Что с тобой? — встревожилась Лаократия.

— Пошли! Пошли!

«Куда пошли?» Из-под ног у него убегала земля, убегали горы, лица товарищей, убегали мысли, ускользала цель их ночного похода. Связь с миром терялась, и он повис в пустоте — один, объятый пламенем, беспомощный и жалкий. Он потянулся за исчезающими предметами. Чьи-то руки подхватили его под мышки.

— Ты болен! — говорили ему. Их голоса едва достигали его ушей, еле различимые, словно шелест листьев.

Горячая волна поднималась к голове, и голова падала на грудь, отягощенная бушующей кровью. Колени дрожали и подгибались… «Упаду! Упаду!» — думал Космас, но лоб и виски его вдруг похолодели и покрылись капельками пота, огонь в груди утих, а тело снова стало легким. И все вернулось на свои места — земля, товарищи, мысли. Космас снова ухватил нить, связывающую все воедино, и понял, наконец, что ему говорили.

— Ничего страшного! Пройдет! Не выспался, только и всего!

Рассвет они встретили в пути. Перед ними открывались мирные зеленые луга, лесистые холмы, один ниже другого, уже не скалистые и обрывистые, а пологие и округлые.

— Вот она, деревня!

Деревня горела. Дым, словно черное воспоминание, клубился над голубым сосновым бором — равнодушный след завершенного дела. Партизаны побежали вниз по откосу. Из кустарника навстречу им вышли, поддерживая друг друга, два партизана. Один из них был Фигаро, вернее, кто-то напоминавший Фигаро, — бледная маска в обрамлении окровавленной чалмы. Второго партизана Космас не узнал совсем.

— В деревне немцы!

Партизаны укрепили пулемет.

— Где Керавнос?

Фигаро пожал плечами и молча показал рукой на лес. Где-нибудь там теперь и Керавнос, и остальные. Живые или мертвые? Кто знает! Ночью, когда не осталось ни одного патрона, они решили пойти на прорыв. Кто-нибудь да спасется…

— Скорее, ребята! — командовал Космас. — Стрельните разок-другой, дайте им знать о нас.

Пулеметная очередь с сухим треском пронеслась над мягкими, лесистыми холмиками. В деревне сразу же откликнулись немецкие автоматы.

— Экономьте патроны! К вечеру подоспеет подкрепление.

Подкрепление, на которое рассчитывал Космас, подоспело еще до вечера. Это была рота из батальона, который Вардис послал в деревню Агия Аналипси. Привел роту сам командир батальона, лейтенант родом из Румели. Слегка сутулый, пропеченный солнцем до самых костей.

— За мной! — крикнул лейтенант.

Солнце клонилось к горизонту, спускались сумерки. Гигантские тени слетали с покрасневших от заката горных вершин, воздух стоял неподвижный, тяжелый, пахло дымом и кровью.

Во двор какого-то дома стекались партизаны, крестьяне, плачущие женщины.

— Что случилось? — крикнул Космас.

Навстречу ему бросилась Лаократия с красными, опухшими от слез глазами. Здесь, во дворе, лежит мертвый Керавнос. Космасу показалось, что он уже знал об этом. Он подошел поближе, партизаны расступились, и Космас увидел несколько трупов, покрытых шинелями. Лаократия подвела его еще ближе. Космас нагнулся и отвернул край шинели. Он увидел лицо, похожее и не похожее на Керавноса. Это лицо было белым, холодным, без выражения и без надежды.

Он снова вышел на улицу, со всех сторон на него надвигалась ночь, люди и дома тонули во мраке.

— Что с тобой?

Голос был тихий, ласковый, но рука, подхватившая его, железными тисками зажала рану. Казалось, железные пальцы прорвали кожу и вцепились в кость. Острая боль привела Космаса в чувство.

— Руку! Отпусти руку!

— Тебя тоже ранили?

Какие-то женщины и партизаны копошились у огня, пытались снять с его руки повязку. Повязка присохла к гнойной ране и не хотела отходить. Они смачивали ее теплой водой и потихоньку тянули. Было очень больно, но Космас терпел. Мучения его кончились разом: один из партизан наконец решился и сильно рванул повязку. Боль вонзилась глубоко-глубоко, словно насквозь проткнула его сердце.

Апрель промчался незаметно. В палате партизанского госпиталя отсчитал Космас тридцать один день мая и половину июня.

Здесь он на своем опыте познал, что все в этой жизни основывается на привычках. И те, кого постигнет беда, рано или поздно привыкнут к ней — одни легче, другие труднее. Так было испокон веков. Здесь, в партизанском госпитале, беда переносится легче. Молодой организм быстро залечивает раны. Общий подвиг притупляет боль. И как только что пролитая кровь, свежа память о товарищах — память о погибших партизанах. К тому же здесь, в палате тяжелораненых, всегда найдется кто-то, кому совсем плохо, и все внимание и заботу раненые отдают ему. Рядом с Космасом лежит Гермес. Неделю назад миной ему оторвало обе ноги, и Космас тревожится за него гораздо больше, чем за себя. Раненые сбрасывают одеяла, показывают друг другу свои искалеченные тела. Они не стыдятся увечья, их увечья — почетная жертва.

Но с наступлением ночи смолкают разговоры. Кустандо гасит лампу, и каждый остается наедине со своими мыслями. Раны болят, чешутся и не дают заснуть. В этот час незатихающая боль подсказывает партизанам, что их дневные разговоры не исчерпывают всей истины, есть истина, о которой раненые умалчивают: они боятся назвать себя калеками. Но от этой горькой истины не скроешься, она будет сопутствовать им всю жизнь.

Много дней спустя после операции врач объяснил Космасу, что на искусственную руку ему надеяться нельзя. Операцию пришлось провести срочно и первобытными средствами. Гангрена угрожала его жизни. Ждать, пока прибудет дивизионный госпиталь, было невозможно. Рука отрезана, что называется, под корень. Культи для искусственной руки нет. «Но, — утешал Космаса врач, — от этих искусственных рук никто еще не видел толку».

Космас надеялся на свою здоровую руку. Он приучит ее выполнять двойную работу — быстро, споро, безукоризненно. И его организм забудет, что существовала вторая рука, он будет ориентироваться только на эту, единственную… Сначала он научился писать. Со всего госпиталя в палату приходили сестры, врачи и раненые, чтобы посмотреть, как красиво он пишет, как завязывает ботинки, как ловко заряжает пистолет. Они восхищались его умением, и Космас радовался их похвале.