— Да, — согласился Космас, — только этим и можно утешиться, иначе спятишь с ума…
— Иначе не бывает, — убежденно говорил Лиас, будто он сам установил этот порядок. — Жертвы приносят плоды рано или поздно. Важно, что приносят, как каждый год приносят красные плоды кумарьес в моей деревне Аи-Марина на склоне Мурганы. И пусть набросятся на нас сто Англии, а кумарьес все равно заалеют, Я верю в это, как верю, что я Лиас из деревни Аи-Марина на склоне Мурганы…
Космас первый раз слышал об этой горе, но сразу представил, что Мургана такая же высокая и гордая, как Астрас, как все горы его родины… И он почувствовал, как в жизнь его снова входят горы, словно мужественные и сильные товарищи.
— Так и должно быть, — сказал Космас.
— Так и есть, — еще увереннее прозвучал голос Лиаса. — И как знаю я все, что мною прожито, знаю и то, что осталось впереди.
XVI
Снова Астипалея выглядит как военный лагерь. Площадь переполнена народом, гремят крики:
— Оружие! Все на Фермопилы!
Только что по городу разлетелась весть, что партизаны кавалерийской бригады задержали англичан в Фермопильском ущелье.
— Оружие! — требовали юные астипалеоты, собравшиеся перед зданием штаба.
Космас поднялся к Леону.
— Я уезжаю. Или, если хочешь, давай сформируем роту и пойдем вместе.
— А как со здоровьем?
— Прекрасно…
Леон взял его за руку, и они вместе прошли в соседнюю комнату, битком набитую молодыми активистами Астипалеи.
— Вот вам командир! — крикнул, перекрывая шум, Леон.
Парни и девушки закричали еще громче:
— Дайте нам оружие! Мы выступим немедля…
В военном деле они были совсем неоперившимися новичками, и Космас запросил в комендатуре несколько опытных партизан, чтобы составить костяк роты, которая еще до того, как была создана, получила название «Леонид». Вечером на пустыре за площадью прозвучала первая военная команда.
— А ну-ка, беглец, иди сюда!
Космас оглянулся. Прямо к нему направлялись врач и Лиас.
— О! И слышать ничего не хочу! — заранее запротестовал Космас.
— А я и не собираюсь ничего говорить! — парировал врач. — Я пришел послушать. Куда это собирается великое войско?
— Как дела, Космас? — спросил Лиас. — Хватит ли у тебя силенок? Доктор полагает…
— Я чувствую себя великолепно, считайте, что меня здесь нет, я уже на Фермопилах…
Честь вечная всем тем, кто в буднях жизни
Воздвиг и охраняет Фермопилы, —
продекламировал врач, но таким тоном, будто хотел пожурить их за неосмотрительность.
Космас еще раньше заметил, как естественно звучат в устах доктора стихи Кавафиса, они жили в его крови, в его душе старого, неисправимого скептика. Он произносил их тихо, задумчиво. Так мудрые деды с мягкой улыбкой на губах делятся с молодежью горьким опытом жизни.
Кто, долга никогда не забывая… —
продолжал доктор, а Космас думал, что, вопреки стараниям старика, стихи звучат оптимистично и явно гармонируют с героической атмосферой дня.
Тем большая им честь, когда предвидят
(А многие предвидят), что в конце
Появится коварный Эфиальт
И что мидяне все-таки прорвутся.
Эти строки вызвали у Космаса протест.
— Нет! Не прорвутся! Это пораженчество, дорогой доктор!
— Пораженчество? Такой ярлык не для меня. Наоборот, я заслужил большей чести: в числе многих других я предвижу, что мидяне прорвутся, ведь эфиальты давно уже объявились, и все-таки я охраняю свои Фермопилы… Что с того, если мидяне прорвутся? Разве не прорвались в 480 году до нашей эры персы и в 1200 году крестоносцы или в 1941 году немцы? Однако за кем осталась победа?
— И все-таки они не прорвутся! — настаивал Космас. Ведь завтра он сам вместе с другими бойцами «Леонида» встанет на Фермопилах против этих мидян…
* * *
— Сбор завтра в пять утра на пустыре! — объявил Космас своим новым товарищам по оружию. — Иметь при себе одеяло, ложку, вилку, котелок или алюминиевую тарелку и продовольствие, сколько найдется и сколько можете унести…
— Какое там еще продовольствие! — горячилась молодежь. — Ты лучше раздобудь нам патронов…
Однако в назначенный час все явились с одеялами, ложками и вилками и кое-какими съестными припасами. Рота была готова к выступлению, пожалуй, последняя и самая молодая партизанская часть, которая прожила лишь несколько часов. В полдень вместо обещанных грузовиков пришло известие о том, что военные действия прекратились и заключено перемирие…
Через два дня в Астипалею вернулось командование дивизии. Где-то велись переговоры…
* * *
— Заглянул бы ты в церковь, — попросил Космаса Леон. — Посмотри, что можно для них сделать.
— Для кого?
— Здесь, недалеко от Астипалеи, есть лагерь заложников. Наши освободили оттуда женщин и всех тех, кто пострадал невинно, и теперь они нашли убежище в церкви. Мы поручили одному офицеру распределить их по домам, но в суматохе его куда-то отослали, и дело осталось без глазу. Сходи узнай, как они там… Согласен?
Уже смеркалось. Космас поднялся по лестнице и открыл дверцу алтаря. В церкви было темно, воздух сперт от горячего дыхания. Тихо гудели голоса, надрывался старческий кашель. Космас сделал несколько шагов, на кого-то наступил, выслушал сердитое ругательство. «Что же делать? — подумал он. — Ничего не видно. Приду завтра с утра…»
Он закрыл за собой дверь. По ступенькам поднимались две женщины. Космас обернулся и оказался прямо перед ними. «Добрый вечер!» Он поклонился и уступил им дорогу. Но одна из женщин вдруг вскрикнула и отшатнулась, спрятав лицо за высоким воротником.
Космас подошел к ней.
— Кто вы? Почему вы от меня прячетесь? Женщина прильнула к стене, втянула голову в плечи.
— Кто вы? Кто вы? — снова спросил Космас. Тогда она решительным движением опустила воротник.
— Пройти меня, Космас! Я верю, ты не причинишь мне зла.
Перед Космасом стояла незнакомая пожилая женщина. Теряясь в догадках, он вглядывался в ее черты и слушал, как рядом бормотала молитвы вторая женщина, ее подруга.
— Я не узнаю вас! — вынужден был признать Космас.
— Ничего удивительного.
Космас видел, с каким усилием к ней возвращались спокойствие и хладнокровие, как на ее лицо снова ложилась печать достоинства, словно румянец после мертвенной бледности, вызванной волнением. «Госпожа Георгия!» — мелькнула наконец догадка.
— Да, — услышал он ее голос, — госпожа Георгия. Голос прозвучал неохотно и устало, голос разбитого, несчастного человека, измученного своими страданиями и страданиями других. Никогда не испытывал Космас к этой женщине тех недобрых чувств, которые испытывал к ее мужу или сыну, и сейчас, увидев ее здесь, бездомную и измученную, проникся к ней глубоким сочувствием: она ни с кем не воевала, ни на кого не нападала, за что же ее бросили в этот водоворот войны и страданий? Госпожа Георгия глотала душившие ее слезы. Космас подал ей руку, усадил на ступеньку.
— Я видела тебя позавчера… Но что скрывать? Я не хотела, чтоб ты меня узнал. Я знаю, Джери и его друзья причинили тебе много горя…
Она подняла глаза, увидела пустой рукав его пиджака, застонала и снова заплакала.
— И ты много пережил, мой мальчик, и мы много пережили…
Она вынула черный платочек и вытерла глаза. Ее старое пальто, как видно, было с чужого плеча.
— Мужа моего больше нет в живых. Он не был таким дурным, как вы думаете, и Джери тоже не дурной, Космас. Все люди не дурные… Время сделало дикими и их, и вас…
— Где вы теперь живете, госпожа Георгия? Она снова застонала.
— Здесь, на алтаре. Нас человек пятьдесят. Все больные. Мы мерзнем, у нас нет ни крошки…
