«Надо и мне бежать», — решил Космас и потихоньку, как Вардис, покинул госпиталь.

Город стал неузнаваем: холодный и чужой, с разрушенными домами, с толпами беженцев, которые и день и ночь прибывали из Аттики. Дивизия, кроме штаба и газеты, оставила Астипалею и сражалась с англичанами. Здание, где раньше располагалось командование, занимали теперь беженцы, только на втором этаже несколько комнат сохранились еще за штабом — там командовал Леон. Во время бомбардировки Леона ранило в руку, и теперь он держал ее на перевязи. Дел и хлопот у него было много, и он уже не слишком заботился о своей внешности. Космас застал его в запущенной полуразрушенной комнате, беспокойного, деятельного, энергичного, и ему показалось, что он снова повстречал своего друга по афинскому подполью, скромного Телемаха.

— Может, выпьем кофейку? — поддразнил его Космас.

— Сию минуту, — с готовностью согласился Леон и вытащил из стола кофейник, банку с кофе, спиртовку и алюминиевые стаканчики.

— Все еще целы?

— А как же! Если даже до тюрьмы докатимся, то и там я обеспечу тебя кофе!

— Думаешь, докатимся?

— Ничего невероятного в этом нет. — Леон зажег спиртовку. — Вопреки нашей теории, мы проявили себя крайними идеалистами или что-то в этом роде, я еще как следует не разобрался. А ты что собираешься делать?

— Поеду к Вардису.

— Погоди, ты еще очень слаб. Обожди здесь хоть несколько дней, а там, глядишь, вместе поедем.

По центральной улице рядом с площадью непрерывно тянутся скорбные караваны беженцев — женщины, старики и дети, изнуренные, больные.

Среди них Космас увидел парня, который показался ему знакомым. Он плелся в толпе женщин и детей и, увидев Космаса, тоже остановился.

— Может, мы виделись в Афинах? — неуверенно спросил Космас.

— Ну конечно! Ты работал в редакции «Свободы»? Только тут Космас вспомнил его как следует. Этот парень с группой художников раза два или три заходил в редакцию незадолго до отъезда Космаса в Астипалею.

— Будто сто лет прошло! — Парень подошел поближе и протянул Космасу руку. — А я стою и смотрю — вроде знакомая физиономия. Прости, но узнал я тебя только по руке…

— Иди сюда, — взволнованно проговорил Космас и затащил художника на площадь. — Рассказывай, как там остальные? Где они?

— Не знаю. Во время отступления я оказался на Патисиа, оттуда мы попали в Парнифа, а куда занесло остальных, понятия не имею.

— Когда ты в последний раз видел Спироса?

Лицо художника сразу омрачилось.

— Лучше не спрашивай о Спиросе… Такое горе… Помнишь его дочь?

…И этот юноша, который мог пройти на две минуты раньше и не увидеть Космаса, сам того не подозревая, трагически ворвался в его жизнь. Космас слушал, первые слова он разобрал отчетливо, но потом голос художника стал твердым, как металл, и вместо слов Космас слышал гул и скрежет, как будто сыпалась галька в высохшее русло реки. Космас поднял руку, чтобы ухватиться за ветку перечного дерева, одного из тех, что окружают площадь, но дерево покачнулось и рухнуло…

— Янна была революционеркой, и она пала, выполняя свой долг. Поэтому, Космас, мы не должны ее оплакивать, мы должны чтить ее память действием, борьбой…

Всю эту ночь Космас и Лиас не спали. В такие минуты Лиас был не очень подходящим товарищем. На все случаи жизни он припас решения и выходы, и смерть дорогих и близких людей тоже была для него событием, через которое нужно пройти достойно и выйти еще более сильным. Поэтому Космас не слушал, что говорил в эту ночь его старший друг, он делал вид, что слушает, и думал о своем. Он думал о тех подробностях. О тех ужасных подробностях, которые рассказал ему художник…

Трагическое известие свалилось на него, тяжелое и непостижимое. Как при внезапном ударе, сознание и острая холодная боль пришли позднее. Пришла мука воспоминаний — какие-то жесты, слова, сказочные картины, которые они успели нарисовать и не успели создать, ее взгляд, еле уловимые черточки, которые несли такую тоску, такое страдание и заставляли понять, что это все-таки произошло. Они вспыхивали и разжигали память, мысли и чувства, которые не в силах были выдержать напряжения и болели, как кровоточащая рана.

— Когда мы теряем дорогого человека, — продолжал говорить Лиас, — обстоятельства его смерти кажутся нам трагичными, каковы бы они ни были. Если он погибает на чужбине или на войне и ты не знаешь, где его могила, если в числе других ста его расстреляли или превратили в пепел в нацистском лагере… Сколько людей нашли такую смерть на войне! И обстоятельства…

Космас прислушался. То, что сейчас говорил Лиас, перекликалось и с его мыслями.

— Все эти обстоятельства очень трагичны, и когда думаешь о них, испытываешь двойную боль, еще больше бередишь свою рану. Но помимо обстоятельств гибели смерть революционера имеет еще свой, особый смысл — так я по крайней мере думаю. Это жертва, и очень важно знать, готов ли к ней человек, который жертвует собой. Была ли у него решимость принести эту жертву или просто случайная пуля… Космас понял.

— Да, да, — пробормотал он и вернулся к своей думе.

Лиас замолчал и ласково взял Космаса за руку.

— Я вижу, ты меня не слушаешь! — сказал он с грустной улыбкой.

Первый раз Космас видел на лице Лиаса эту улыбку и первый раз слышал от него что-то похожее на обиду.

— Да, — признался он, — я задумался…

— Я говорю это потому, что переживаю сейчас что-то похожее на твое горе, у меня тоже случилась беда… — Лиас замолчал, но прежде, чем Космас успел спросить, добавил: — Эти гады убили мою мать…

Незнакомый, тихий и очень надломленный голос Лиаса открыл Космасу новую сторону в его жизни: у Лиаса тоже была мать, дом, семья… Космас вскочил и крепко сжал его руку.

— Они вытащили ее из дома, восьмидесятилетнюю старуху… Ее застрелили во дворе, но сначала замучили на ее глазах мою сестру, мать двух малышей. Это было в Эпире в начале декабря, но узнал я об этом только вчера. Я не стал бы тебе этого говорить, зачем говорить о таких печальных вещах… К тому же у тебя самого горе побольше моего… Но сейчас я все-таки решил сказать, чтобы ты лучше понял мою мысль. Сестру мою, молодую женщину, что оставила двух сирот, я не оплакивал. Смерть ее была жуткой. Чего только с ней не делали, пока не застрелили, но она держалась и умерла как героиня. Она не испугалась и не сделала того, что от нее требовали, не отреклась от меня и от мужа, который воюет в Эпире комиссаром роты. Ее я не оплакивал, как не оплакивал стольких героев, которых мы потеряли. А вот мать… Ее я оплакивал и до сих пор еще плачу… Послушай, почему…

Старушка была разбита параличом, ум у нее уже давно повредился. Ничего она не понимала и ничего не слыхала — глухая. Эти дикари ей кричали, а она не понимала. Рассказывали мне, приложила она к уху ладонь и все спрашивала: «Чего? Чего? Не слышу…»

Лиас был в слезах.

— Не надо, — сказал Космас, — не будем об этом… Воздух был тяжелый и раскаленный. Космас подошел к окну, распахнул его и стал смотреть в темноту, которая текла, как река, и увлекала за собой его мысли. И он не устоял, и мысли его снова потонули в темноте и растворились в ней, как растворяется в мутном море пригоршня мутной воды.

Космас оглянулся. Лиас неподвижно лежал на кровати и смотрел в потолок. «Много видел он в жизни и много перенес, — думал Космас. — Много горечи он изведал, и итог его жизни — это его мужество, он выстоял, как подобает мужчине».

Он снова обернулся к окну, заглянул в густой мрак, и перед ним снова возник кошмар, рассказанный художником.

— Чего же ты молчишь? — спросил он Лиаса. — Говори что-нибудь…

— Хорошо, — с готовностью откликнулся Лиас. — Но что тебе сказать? Я говорю все одно и то же, а вам, молодым, это скучно. Я вас понимаю, это в природе вещей, но что я могу тебе сказать, если не то, что думаю, во что верю? Люди падают, такова их судьба, но жизнь не останавливается и шагает по бесконечной дороге. Мудрые люди говорят, что ничего в этом мире не пропадает, не пропадет даром и кровь наших товарищей, она обретет новую жизнь в плодах, взращенных их жертвой. Это все равно что семена, которые падают в землю и дают новые побеги…