— Будет. Как дважды два — четыре. Ты помнишь англичанина у нас при штабе? Капитана?

— Мила? Ну как же, помню!

— Стопроцентный негодяй! Мы еще не знаем, на что способен этот субъект! Однажды ночью заявился ко мне на квартиру, велел разбудить и сообщил, что сию секунду в миссию поступила радиограмма. Будто Генеральный штаб ЭЛАС отдал приказ о моем аресте. Сказал, что дело пахнет гражданской войной и руководство ЭЛАС держит на подозрении всех кадровых офицеров… Кроме меня якобы велено арестовать всех батальонных командиров, потому что они тоже кадровые офицеры. Я, понятно, не поверил и сказал, что радист, наверное, ошибся, что никакая опасность мне не угрожает и покровительства я у него не прошу… На другой день пришел снова, поздоровался, как лучший друг, сказал, что радист действительно ошибся, и опять намекнул, что кадровые офицеры ЭЛАС скоро подвергнутся репрессиям и что англичане всегда готовы прийти мне на помощь. Через неделю он то же самое говорил командиру первого батальона… А вчера я встретил одного знакомого, он служит в Патрах, в двенадцатом полку. С ним тоже беседовали англичане. Так что сам видишь, дело не случайное, они работают с расчетом…

На Ларисском вокзале царило большое оживление, среди пассажиров было много партизан и офицеров ЭЛАС. Одни приезжали в Афины, другие возвращались в свои части. Кроме молоденьких офицеров, напоминавших Леона, одеты все они были бедно — в старые, пестрые, залатанные мундиры.

— Я часто думаю об этих ребятах, — сказал Вардис. — Партизанская война была большой школой и для бойцов, и для офицеров. Школой, в которой ученики и учителя все время менялись местами, потому что у каждого было чему научить другого… И каждый хотел научить другого, это очень важно! Чтобы это понять, надо послужить в армии. Тяжко думать, что придется вернуться к старым армейским нравам и обычаям. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Понимаю…

— Понимать-то, конечно, понимаешь, но вот почувствовать… Ну ладно. Я хотел сказать, что очень беспокоюсь за этих ребят. Они так мечтали и так верили в свою мечту…

Они замолчали, глядя, как на перроне строился, готовясь к посадке, партизанский взвод. На путях показался поезд.

— Почему ты так говоришь? — спросил Космас. — События нагнали пессимизм?

— Пессимизм? Нет. Я уверен, что армия выполнит всё, что от нее потребуют. Но что от нее потребуют? И потребуют ли что-нибудь вообще? Как военный, я утверждаю, что в наших руках большая сила. Но обстановка сейчас сложнейшая, и мы не знаем, что делать… Я имею в виду не эту дилемму, будет война или нет. В конце концов, военному это знать не обязательно. Но военный обязательно должен знать, что ему делать, если придется воевать. Он должен иметь об этом ясное представление и свести до минимума возможные неожиданности. Ну, а что знаю, скажем, я или наш генерал? Немногим больше, чем любой из этих бойцов. Чего ты улыбаешься? Думаешь, преувеличиваю?

Поезд подошел к платформе, и пассажиры бросились занимать места. Лейтенант, попутчик Вардиса, уже устроился и звал майора к себе.

Вардис протянул Космасу руку.

— Будем надеяться, что все обойдется. Ну, дружище, до скорого свидания!

— Где?

— Дай бог, чтоб в мирных Афинах. Это было бы лучше всего. А там кто знает… Может, снова в Астипалее… Может, на Астрасе…

Они еще раз пожали друг другу руки. Из окон махали пилотками незнакомые партизаны.

— Добрый путь, ребята! До скорой встречи!..

Космас возвращался той же дорогой. По улице Святого Константина навстречу ему с ревом спускался большой черный лимузин. Из окон торопливые руки выбрасывали пачки белых листовок: «Да здравствует король!», «Коммунисты сбросили маску. Нация в опасности!», «Вернем исконные земли — Софию, Эпир, Сербскую Македонию!»

Космас побежал в редакцию.

— Знаешь новости? — крикнул ему Спирос. — Наши министры покинули правительство. Завтра все Афины выйдут на демонстрацию… Забирай-ка вот это и спускайся в типографию. Нужно напечатать листовки! Спать, конечно, не придется…

В подвале, обливаясь потом, работали наборщики. У входа дежурил патруль. Космас сидел за корректорским столиком и наблюдал за тенями работающих, неутомимо мелькавшими по стенам и низкому потолку. Он вспоминал далекую ночь оккупации. Спирос, Янна, наборщица бабушка Агнула и Космас — четверо подпольщиков, а кругом город, темный, замученный, порабощенный. То же нетерпение, тот же упрямый порыв перед днем большого выступления. И тот же девиз: «Свобода или смерть!» Но сейчас у входа стоят, не таясь, вооруженные часовые, работает электропресс, его трескотня беспрепятственно вылетает на улицу. По городу ходят патрули, существует комендатура ЭЛАС. ЭАМ занимает крупное здание в самом центре Афин, а по всей Греции насчитывается восемьдесят тысяч отважных бойцов — армия, за плечами у которой опыт трехлетней суровой борьбы. Другие теперь времена…

На рассвете Космас поднялся в редакцию. Спирос дремал, уронив голову на бумаги. Едва скрипнула дверь, он встрепенулся.

— Как там дела, Космас? Мне приснилось, что демонстрация уже началась, а у нас всего десять листовок. Может, и в самом деле?

— Приснилось… На самом деле ребята кончают.

— Браво! — Спирос потирал руки, чтобы согреться. — Хорошо бы выпить кофейку, но увы!.. Закуривай!

Он зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Небось даже не вздремнул?

— И желания не было. Все идет хорошо, вот только не знаю, как быть с Янной.

— А что с Янной?

— Думаю, что в ее положении нельзя сегодня выходить на улицу.

— Так-то оно так… Но неужели ты всерьез надеешься, что она усидит дома? Вот что я советую: самое мудрое решение — взять ее с собой, по крайней мере с нами, на глазах… Беги-ка ты за ней домой! А?

Космас надел пальто.

На улице его обдало холодным ветром. Космас остановился в дверях, плотнее запахнул полы. Небо над площадью еле заметно светлело.

— Который час? — спросил он у часового, молодого парня в толстой шинели.

— Полпятого.

— А какой сегодня день? Парень улыбнулся.

— Воскресенье. Третье декабря.

Космас угостил его сигаретой, они закурили, и Космас, подгоняемый ветром, зашагал вниз по улице.

«Когда народу угрожает тирания, он должен выбирать — цепи или оружие». Этот гигантский плакат протянулся во всю ширину улицы, его несут в голове колонны.

— Будь проклята Англия! — крикнул седобородый старик.

Его остановили. Подбежали парни, которые годились ему во внуки, и потребовали не оскорблять союзников, чтобы не накликать беды.

— Ах, ребята, ребята! Поверьте старику…

С Пирейской улицы послышались возгласы:

— Долой убийцу Скоби!

Кричали пирейцы. Несколько часов назад, когда в красных облаках над Гиметом вставало воскресное утро и колонны пирейцев направились к Афинам, со стороны Руфа на них, словно поток дегтя, обрушились колониальные войска, они орудовали дубинками и метили в головы. Пирейцы добрались до Афин с синяками на лицах, с окровавленными платками на головах, в разорванной в клочья одежде. Они не хотели слушать никаких уговоров.

«Спокойно! Спокойно!» — убеждали их афиняне. «Спокойно!» — твердил Космас, а сам вспоминал свой спор с Милом на Астрасе. Он тогда говорил Милу, что Греция воевала не для того, чтобы англичане накинули на нее узду, а Мил удивлялся: «Ты думаешь, наша империя вынесла эту жестокую войну, чтобы потерять Средиземноморье? Это совершенно исключено. Лучше всего найти компромиссное решение…» Компромиссное решение-они упорно добивались его, используя любые средства, опираясь на многовековой опыт своей вероломной политики, и в конце концов добились. Соглашения были подписаны, и народ не требовал сегодня ничего, кроме соблюдения этих соглашений.

«А когда-то мы еще раздумывали, пойти ли на них!» — думал Космас.

Подавляя голос рассудка и справедливую ненависть, заставляя себя забыть о горьком опыте истории, о свежих ранах, о разбитых этим утром головах, народ вышел на демонстрацию безоружным. Он требовал соблюдения соглашений.