— Как вы во-о-о-время, комиссар! — воскликнул старик партизан, встретивший их в домике интендантства.

— Что случилось, Колокотронис?

Трудно было найти человека, которому так не подходило бы это имя. Мало того что старик интендант мог бы уместиться в шлеме Колокотрониса, он к тому же и заикался. После долгих переспросов они поняли, что заместитель начальника штаба находится сейчас в деревне и уже справлялся о Леоне.

— Хорошо! — сказал Леон. — Пошли за ним и дай чего-нибудь поесть. А то мы с голода непонятливые стали…

— У меня есть фа-а-фа-фа… — с радостью начал было старик.

— Понятно, — не дождался Леон, — у тебя есть фасоль.

— Факес{[66]}, — поправил интендант.

— Тем лучше!

Они так проголодались, что чечевица с оливковым маслом, которое бог знает откуда раздобыл Колокотронис, показалась им королевским блюдом.

Пришел заместитель начальника штаба с воспаленными от долгой бессонницы веками.

— Придется тебе срочно выехать в первый полк, — сказал он Леону. — Вчера там ранили командира, ты его заменишь.

— Где теперь первый полк?

— Под Лукавицей. Сейчас там самая заваруха. Немцы прорвали линию ЭДЕС{[67]} и давят на нас.

За ночь они ни разу не остановились. Падал снег. Дорога была хорошо укатана, и лошади шли ровно и бодро. Леон сказал, что в седле тоже можно спать, и сразу заклевал носом.

Едва забрезжил рассвет, внизу, возле реки, показалась белая лента шоссе. По обе стороны между стволами деревьев мерцали огни костров, чернели фигуры людей. Многие, подстелив охапку веток, спали прямо на снегу. Услышав стук копыт, люди высыпали на дорогу.

— Что вы здесь делаете? — спросил Леон. Впереди всех оказался старик, закутанный в рваный войлок.

— Пришли в горы, еле ноги унесли. Все пошло прахом, вся Деревня сгорела, что твой стог соломы! Мы здесь со вчерашнего утра. Отсюда смотрели, как наше добро пропадало… Была деревня, и нет деревни!

Старик перекрестился. Из-под войлока, надвинутого по самые брови, на партизан глянули красные, воспаленные глаза.

— Где сейчас немцы? — спросил связной.

— Бог знает, а нам откуда знать… Мы чуть услышим топот, думаем — немцы!.. Нет ли у вас табака, ребята? Затянуться бы разок-другой, а там и помирать можно…

Люди все подходили и подходили.

— Куда нам теперь деваться? — кричали женщины. — Разве от них скроешься?

Из-за поворота шоссе послышалась песня. Прошло несколько минут, и они увидели мужчину на ослике. За осликом послушно шагали мулы. Женщины еще издали узнали ездока по голосу.

— Эй, Никитас!..

— Добрый день! — приветствовал их Никитас. — Что нового?

— Это ты нам скажи, что там нового, — спросил связной. — Куда едешь?

— За хлебом и патронами!

— И как это тебя еще не повесили, непутевый? — зашумели женщины.

— А меня уже раз повесили, да веревка не выдержала…

Никитас привез хорошие новости. Минувшей ночью партизаны подорвали колонну грузовиков и большой мост, без которого немцы не могут сделать ни шагу.

— За новости спасибо, — поблагодарил Леон. — А теперь послушай, товарищ Никитас! Собери самых слабых и больных и переправь их на своих мулах в деревню.

Леон написал записку в народный совет деревни, и всадники двинулись в путь. Позади гремел раскатистый бас Никитаса: женщины собирают вещи, больные садятся на мулов, по дороге он разучит с ними новую песенку…

— По этому шоссе, — рассказывал Леон, — немцы двинулись в самом начале операции. Но партизаны заминировали большой отрезок дороги и заняли все высоты по обе стороны реки.

Тогда немцы попытались проникнуть сюда с севера. Там стояли части ЭДЕС, они дрогнули при первом же натиске. Многие отступили на территорию, охраняемую отрядами ЭЛАС, и теперь вместе с крестьянами-беженцами скитались по придорожным склонам. Группу таких дезертиров Леон и Космас встретили на шоссе.

Среди них были раненые: у кого забинтована голова, у кого рука на перевязи, В хвосте колонны плелись пленные итальянцы.

— Куда вы?

— Нам разрешили подлечиться в вашем госпитале.

— Раненые — в госпиталь, ну, а те, кто здоров? Вы-то куда бежите? Идите к нам в ЭЛАС!

Никто не ответил.

— Это итальянцы с вами?

— Итальянцы.

— Ну что ж, итальянцев тоже заберем и пойдем воевать с немцами.

Леон говорил так бойко и задорно, будто нанимал их на сбор винограда.

— Да что тут раздумывать, пойдемте с нами. А когда кончатся бои, отправитесь куда глаза глядят.

— У нас нет оружия!

— Отберем у немцев! Ну как, по рукам? Кто объяснится с итальянцами?

Итальянцы все уже поняли и спорили между собой. Наконец они объявили, что пойдут с эласитами{[68]}.

— Аванти контра фашиста! — крикнул Космас.

— Мы тоже антифашисты! — загалдели итальянцы. — Будь проклят поганый фашизм!

Судьба этих итальянцев была трагична, как судьба всех побежденных, оставшихся на земле противника. Три года назад они пришли сюда поборниками фашизма, а теперь воевали, чтобы его свергнуть. В первый год оккупации Космас не раз отведал итальянских кулаков. Били нещадно, норовили ударить в живот… Тогда Космас ненавидел их лютой ненавистью, но теперь, когда судьба их так переменилась, они вызывали у него жалость.

— Аванти! — весело крикнул Космас. — Долой Муссолини!

— Долой подлеца! — подхватили итальянцы и запели песенку, которую сложили греческие солдаты: «Дурак Муссолини…»

Они веселились до тех пор, пока на дороге не разорвался первый снаряд.

Из толпы беженцев, которая двигалась им навстречу, кто-то крикнул:

— Космас! Космас!

Космас приостановился, разыскивая взглядом того, кто его окликнул. Наконец его глаза выхватили из толпы юношу, который тоже остановился и с улыбкой смотрел на Космаса.

— Натан!

Космас соскочил с лошади и обнял его.

— Как ты здесь очутился, Натан? Куда ты идешь? Они вместе учились в предпоследнем классе гимназии и были очень дружны. Натан Алкалаи, его сестра Руфь, мать и отчим, который служил бухгалтером в филиале Национального банка, прожили в их городке только один год. Потом отчима перевели в другое место, и они уехали. Руфь была на два года старше брата, тонкая, подвижная девушка со смуглой бархатной кожей, которая многим тогда вскружила голову. Руфь играла на фортепьяно и очень хорошо танцевала…

— Куда ты, Натан?

— И сам не знаю! Может, здесь, в горах, уцелеем…

Космас поискал в толпе беженцев родных Натана, но увидал только жалкую, скрюченную старушку, которая подошла и встала рядом с Натаном.

— Это моя тетя! — сказал Натан.

— А остальные? Руфь?

— Нет больше Руфи, Космас! Ни Руфи, ни матери, ни отца…

Его голос дрожал, лицо исказилось гримасой боли.

— Даже не знаю, где они! В каком-нибудь лагере, если еще живы… Однажды ночью, когда меня не было дома…

Космас поспешил отвлечь его:

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Пойдем с нами!

— Правда? — оживился Натан. — Ты так думаешь, Космас?

— Что тут раздумывать? Будем воевать вместе… Если бы Натан был один, он, конечно, согласился бы.

Но тетя, которая до этого стояла рядом, безмолвная и недвижимая, словно мумия, вдруг встрепенулась и ожила.

— Натан! — Она схватила Натана за руку и заговорила с ним на своем языке. Он слушал, молчаливый и серьезный.

Потом старуха обернулась к Космасу.

— Нет! — сказала она. — Натан не пойдет!

Космас увидел в ее взгляде ужас и отчаяние, он попробовал успокоить ее.

— Нет! Нет! — еще решительнее сказала старуха и дернула Натана за руку.

Тот не сопротивлялся. Он пошел следом за ней, то и дело оглядываясь на Космаса. В его по-девичьи кротких глазах застыла глубокая тоска.