Кстати, Моше Лев и Марк Герц были названы в честь их общего деда, который умер в России. В Америке Моше, естественно, превратился в Марка. У израильтян же нет внешних имен. Если уж на то пошло, у них в обычае брать себе даже внутренние фамилии, так что вместо Герца появился Лев. Когда я звонил Эйбу в контору, я случайно услышал, что его секретарша называет его Ромми — это, видимо, сокращенное от Авраама, как Эйб — от английского Эйбрехем. Как случилось, что Эйбу не дали внешнего имени — Алан или Артур, — я не знаю. Нужно как-нибудь спросить об этом его отца.

Между прочим, сейчас Марк Герц как раз находится в Израиле: он читает в хайфском Технионе серию лекций имени сэра Исаака Как-бишь-его. Должно быть, это очень хорошо оплачивается, а то бы Марк ни за какие коврижки не поехал в Израиль. О том, что Марк читает эти лекции, я прочел в «Джерузалем пост», и сегодня п разговоре с Эйбом я между прочим спросил, видел ли он отца. Эйб в ответ буркнул, что он не виделся и не говорил с отцом уже лет пять и не возражает, чтобы так было и дальше. Так что вот вам наша греховная тайна. Когда генерал Моше Лев послал свое радушное приглашение Сандре, он послал его не кому-нибудь, а племяннице очаровательной Леоноры Гудкинд.

После того как Сандра отбыла в Сдэ-Шалом, я больше недели не получал от нее известий. Это на нее очень похоже. Приехала ли она туда вообще? Уехала ли уже оттуда? Я понятия не имел. С некоторым трудом я узнал номер телефона кибуца, но гораздо больших трудов мне стоило туда дозвониться: час за часом я набирал номер, и там все время было занято. Когда я наконец — это произошло сегодня — сумел туда прорваться, Сандра объяснила мне, что у них на девяносто семь кибуцников всего-навсего один телефонный аппарат: как она считает, это для того, чтобы свести до минимума контакты кибуцников с разложившимся буржуазным обществом за пределами апельсиновых рощ. Она сообщила, что, если я уже готов лететь домой, она полетит со мной. Я сказал ей, что мама прекрасно управляется сама и что я наконец увиделся с Голдой Меир, так что мы можем лететь когда угодно.

— Ну как, интересно там? — спросил я.

— Как тебе сказать… Я многое узнала. А почему бы тебе не приехать сюда за мной? Ты бы познакомился с израильтянами совсем другого сорта.

Я решил взять напрокат машину и съездить туда. Я позвонил Эйбу Герцу и спросил, как добраться до Сдэ-Шалома. Мне даже в голову не пришло, что он не знает о Сандрином приезде в Израиль. Он ответил, что дороги в тех местах очень запутанные и там легко заблудиться, и вообще он уже сто лет не видел дядю Моше, так что он, пожалуй, тоже поедет туда и захватит меня с собой. Мы уговорились, что я приеду к нему в контору и мы поедем в Сдэ-Шалом, — по его словам, это должно было занять час с небольшим. Кибуц Сдэ-Шалом находится в юго-западной части Израиля в границах до 1967 года, в клине между сектором Газы и Синайской пустыней, гак что раньше кибуцники могли ожидать нападения сразу с двух сторон. Наши любезные борцы за мир как раз того и добиваются, чтобы так было снова.

Что же до Голды Меир, я бы назвал ее политическим изданием мамы; она, конечно, не так своенравна и капризна, как большая «йохсенте», но в целом это такая же приятная еврейская дама с кирпичом в руке, ставшая, волею судьбы, политическим деятелем международного масштаба. Когда я приехал в Израиль, она была в Европе, а после возвращения у нее была куча дел. Я вынужден был целую неделю ждать, пока она освободится и сможет меня принять. Встретившись с ней, я передал ей устное сообщение от нашего президента: об этом я ничего сказать не могу. Она никак не прореагировала на это сообщение, только как-то посерьезнела и, после некоторого молчания, попросила меня прийти к ней снова, прежде чем я уеду из Израиля.

Странно, что наш президент не нашел послать к Голде Меир никого, кроме меня. Может быть, он стал мне особенно доверять после того, как узнал, что я изучаю Талмуд. Это его как-то проняло. Голде Меир же это было, конечно, совершенно безразлично. Она небось думает, что я ошалелый еврейский ортодокс. Я как-то был у нее в гостях — задолго до того, как она стала премьер-министром. Я не мог есть у нее мясо — она ведь до мозга костей атеистка-социалистка, — и она была ошарашена и слегка смущена, но потом отшутилась и сварила мне несколько крутых яиц. Голда любит возиться на кухне. В качестве израильского премьера она для американского телевидения — просто находка; типичная «идише мама». Но на самом деле она, конечно, крепкий политический деятель с холодной головой, и ей, как говорится, палец в рот не клади.

Как я познакомился с Голдой Меир? Видите ли, должность юрисконсульта Объединенного еврейского призыва дает возможность познакомиться со многими сильными мира сего. Налоговые проблемы — это очень хитрая штука, и разумный совет в этой области никому не повредит. Я унаследовал от своего предшественника полный бедлам в делах, и Голде понравилось, как я навел в них порядок. Позднее, когда она собиралась в поездку по Америке по приглашению Объединенного еврейского призыва и израильского «Бондс», она попросила меня ее сопровождать. Во время таких поездок люди очень хорошо узнают друг друга. Теперь я уже не работаю в Объединенном еврейском призыве, и это была наша первая встреча после того, как она стала премьер-министром, но отношения между нами остались такие же, как раньше. Израильские руководители очень просты в обращении. Они просто не могут себе позволить никакого чванства, иначе израильтяне их высмеют и забаллотируют.

Голда сразу же взяла быка за рога и начала допрашивать меня о подробностях Уотергейтского дела; за время разговора она, беря одну сигарету за другой, выкурила почти полную пачку. Уотергейт ее очень волнует. Что кроется за всем этим скандалом? Неужели же это так важно — какой-то дурацкий взлом национальной штаб-квартиры демократической партии? Неужели из-за этого стоит требовать ухода президента? Здесь должна быть какая-то другая подспудная причина. Я попытался ей объяснить про попытки незаконными средствами замести следы и про новую сенсацию — расшифрованные магнитофонные записи президентских разговоров. Она знает подробности, но, хотя сама она выросла в Милуоки, она до кончиков ногтей израильтянка, и почему Уотергейт вызвал такое возмущение, до нее не доходит.

Голда считает, что наш президент — это лучший президент со времен Трумэна, и не только потому, что он хорошо относится к Израилю. Поначалу, после того как его выбрали, израильтяне приглядывались к нему с опаской — в немалой степени потому, что против него были так настроены американские евреи. Но в международной политике, сказала Голда, он оказался на высоте. По ее мнению, именно он вытащил Америку из вьетнамского болота, в которое, подчеркнула она, нас завели три предыдущих президента, и он сделал это наилучшим возможным образом. И он очень умело вел дела с Германией и с Советским Союзом; а уж его поворот лицом к Китаю — это ход гения. Я намекнул, что, возможно, тут сыграл немаловажную роль и наш прославленный советник по национальной безопасности. Она сухо прервала меня:

— Он работает на своего босса.

А потом она попросила меня навестить ее еще раз, и тогда она скажет, что мне ответить президенту.

Но будет ли он еще президентом, когда я вернусь в Америку? Это серьезный вопрос. Наш президент, конечно, спит и видит, как бы выпутаться, но, по-моему, с ним фактически покончено. Он этого заслуживает, и с ним таки будет покончено, но пока он еще на посту, я буду около него, чтобы, если нужно, помочь ему со своей «этической точки зрения» или еще чем могу, пока он идет по своему крестному пути с политическим крестом на спине.

Он, конечно, самый одинокий президент, какой только был в Америке, и к тому же самый странный. Иностранные политические руководители им восхищаются, но на родине едва ли какого-нибудь другого президента — даже Эндрью Джонсона — так поносили, и едва ли был какой-нибудь другой президент — даже Гардинг, — который так погряз в коррупции. Но чего я совершенно не могу понять, так это его умопомрачительной слепоты во всем, что касается Уотергейтского дела. Тут воистину можно поверить во фрейдистский постулат о «жажде смерти». Я подбавил кое-каких «этических» нюансов в его вторую большую уотергейтскую речь по телевидению, которую он прочел под громкие фанфары как раз перед тем, как я отправился в Израиль. Его антураж — или тот ошметок, который от него остался, — заявил, что это эпохальная речь, которая все повернула на сто восемьдесят градусов, и так далее. Я виделся с ним сразу же после его выступления. Он поблагодарил меня, и пожал мне руку, и посмотрел мне в глаза — как раз когда его обступила толпа сотрудников Белого дома и все его поздравляли; и по его глазам было яснее ясного, как хорошо он понимает, что эта речь ни черта не изменила. Наш президент — это не один человек, а много, и ни один из них не дурак, за исключением того, который по неразумию забрел в уотергейтское болото, и в нем завяз, и тянет за собой других.