— Но он не принес этих картин в школу, мадам. Пять месяцев он сидел за партой и палец о палец не ударил.

— Он нарисовал их дома. Это ведь разрешается, не так ли?

— Да, но я этих картин не видел.

— Мистер Лэнгсам, или я вам буду лгать? Он их сделал, и они были чудесные, даю вам честное слово.

— Мадам, как я могу удовлетворительно аттестовать рисунки, которых я не видел?

Мистер Лэнгсам запустил пальцы обеих рук в свои густые светлые волосы, глядя на маму негодующими водянистыми глазами.

— Или я прошу вас поставить ему самую высокую отметку? Я прошу вас только не губить мальчику жизнь из-за того, что какой-то грабитель украл у него из портфеля рисунки! Мой сын за всю свою жизнь не провалился ни по одному предмету! Ни по одному!

В конце концов мистер Лэнгсам сказал, что маме нужно поговорить с мистером Хатчинсоном. Если тот возьмет на себя ответственность аттестовать меня, он, Лэнгсам, не будет возражать.

Мистер Хатчинсон, старший учитель рисования, считался самым суровым экзаменатором в школе. Мама этого не знала. Она прошествовала вместе со мной прямо в его кабинет и снова рассказала всю историю. Мистер Хатчинсон, угрюмый человек с лошадиной челюстью, сидел за письменным столом, перебирал чьи-то рисунки, и, посасывая трубку, исподлобья бросал на меня хмурые взгляды из-под густых бровей.

— Мадам, мистер Лэнгсам абсолютно прав. Я не могу приказать ему поставить вашему сыну удовлетворительную отметку, — пробурчал он, когда мама кончила свои объяснения. — Так просто-напросто не делается. Раз он не выполнил задания, значит, он не сдал экзамена.

— С кем я еще могу поговорить? — спросила мама.

У мистера Хатчинсона отвалилась нижняя челюсть, и при этом обнажились его большие желтые зубы. Он набил трубку табаком и посмотрел на маму так, словно у нее были рога или бивни.

— Это будет совершенно бесполезно, — сказал он, — но, если хотите, можете поговорить с мистером Баллардом.

Итак, мы отправились в приемную директора, хотя я уже знал, что мы дошли до последней черты и что положение совершенно безнадежно. Трудно сказать, какой именно пост занимал мистер Баллард. Он не был директором школы. Директором был доктор Дж. Хэмптон Хейл, восседавший позади приемной — в особом кабинете, который ни разу не оскверняла нога ни одного ученика. Фамилия доктора Хейла красовалась на школьных объявлениях и на аттестатах выпускников, но собственной персоной он показывался только на редких школьных собраниях, как зловещий маленький серый кардинал, обычно не произносивший ни слова. Вместо него с речами на всех этих собраниях выступал мистер Баллард.

Мистер Баллард был гора, а не человек, — с боксерскими плечами и выпученными глазами. Ученики были уверены, что мистер Баллард трахает двух школьных секретарш — мисс Рейхман и мисс Джакоби, — а также библиотекаршу мисс Джеймисон. И не потому, что он был неотразим как мужчина — наоборот, он был, как ни взглянуть, противен до омерзения, — а потому, что они его боялись и вынуждены были его ублажать. Именно на мистере Балларде лежала обязанность наказывать провинившихся учеников, что он делал со сладострастием, отметая все их попытки оправдаться: короче говоря, он был верховным судьей по всем школьным вопросам. Приговоры мистера Балларда обжалованию не подлежали: о него, как о стальную стену, вдребезги разбивались все апелляции. За свою жизнь он успел выслушать все возможные объяснения и оправдания, какие мог привести любой школьник, уличенный в чем угодно, и на все он неизменно давал один из двух ответов: либо «Нет!», либо «В карцер!».

Маму он, конечно, посадить в карцер не мог, но он мог ответить «нет», что он и сделал — громко и безапелляционно, устремив на нее устрашающий взгляд — тот самый взгляд, который замораживал на устах школьников все их заранее подготовленные оправдания и объяснения и который, без сомнения, вынудил мисс Рейхман, мисс Джакоби и мисс Джеймисон подчинить свои бедные тела его отвратительным домогательствам.

Но на сей раз он имел дело с Сарой-Гитой Гудкинд, Большой «йохсенте» — женщиной совсем другой породы. Мама не отвела взгляда, она подождала, пока его выпученные глаза влезли назад в орбиты, а затем спросила:

— А вы кто, директор школы?

Глаза мистера Балларда в неописуемом изумлении снова вылезли из орбит, и он, по-моему, ответил, не успев даже подумать:

— Нет. Директор — это доктор Хейл.

— Хорошо, — сказала мама. — Я хочу поговорить с доктором Хейлом. Где его найти?

— Нет! Вы не можете говорить с доктором Хейлом.

— Почему? Ведь мой сын учится в этой школе, не так ли?

Мистер Баллард выпучил глаза, сколько хватило сил, так, что стал похож на лягушку, и величественно проквакал:

— Доктор Хейл очень занятой человек, и он никого не принимает, за исключением…

— Это кабинет доктора Хейла? — прервала его мама, указав пальцем на отполированную деревянную дверь, на которой красовалась табличка с надписью:

Впервые за свою долгую работу в школе мистер Баллард не мог сказать ни «Нет!», ни «В карцер!», и мама двинулась по направлению к директорскому кабинету. С поразительным для человека его габаритов проворством мистер Баллард ринулся ей наперерез, и через секунду они стояли впритык друг к другу перед дверью доктора Хейла. Но мамины взгляды метали громы и молнии, и я видел, что она полна решимости прорваться в кабинет, даже если бы ей преградила дорогу хоть дюжина мистеров Баллардов; а мисс Рейхман и мисс Джакоби — эти его гаремные рабыни — с нескрываемым удовольствием наблюдали, подняв головы от своих письменных столов, как эта могучая женщина бросает вызов их ненасытному тирану.

И мистер Баллард — БАЛЛАРД! — отступил. Пробормотав что-то неразборчивое — вроде «сначала я сам с ним поговорю», — он исчез за дверью в кабинете доктора Хейла. Последовало долгое ожидание. Мама стояла перед закрытой дверью, я стоял рядом, а мисс Рейхман и мисс Джакоби делали вид, что копошатся в своих бумагах, бросая взгляды на маму и на дверь, явно возбужденные и переживавшие, наверно, самый волнующий момент своей сексуально подавленной жизни.

Дверь распахнулась.

— Ответ — НЕТ! — проревел мистер Баллард, появляясь в проеме и придерживая рукой дверь, за которой в глубине кабинета я увидел доктора Хейла: он сидел за письменным столом и, наклонив голову, что-то писал. — Ваш сын ПРОВАЛИЛСЯ по рисованию, мадам. Таково решение мистера Хейла, и оно окончательное.

Мистер Баллард сделал ошибку, оставив дверь приоткрытой, вместо того чтобы плотно ее закрыть. Он все еще не понимал, что имеет дело с женщиной, которая некогда, всего лишь в пятнадцатилетием возрасте, избила свою мачеху — женщину куда крупнее ее, — а позднее двинула кирпичом верзилу-сторожа, — с женщиной, которая, когда дело доходит до защиты ее сокровища, не знает ни страха, ни хороших манер. Мама нагнулась и проскользнула под рукой мистера Балларда, таща меня за собой.

— Я сама все объясню доктору Хейлу! — сказала она, и вот мы уже стояли в святая святых школы имени Таунсенда Гарриса.

— Нет, мадам, туда нельзя, — простонал мистер Баллард, но было уже поздно.

Седая голова над письменным столом поднялась, и на маму, а затем на мистера Балларда устремился безжизненный и безмолвный взгляд фараона. Мама начала рассказывать историю украденных рисунков. Доктор Хейл слушал, не меняя выражения лица и не делая ни одного движения: он застыл, положив одну руку на стол, а другую держа на весу с пером, зажатым в пальцах: не директор, а каменная статуя директора. На таком близком расстоянии он был для меня куда страшнее, чем мистер Баллард. Это был Озимандия — Царь Царей. Я глядел на него, и меня охватило отчаяние.

Меня, но не маму. В самом бодром настроении она воззвала к нему, чтобы он приказал меня аттестовать. Как она подытожила дело, выбор был прост: либо вконец очернить незапятнанную репутацию, прервать блестящую карьеру, разбить жизнь будущего президента страны — либо поставить И. Д. Гудкинду удовлетворительную оценку по рисованию.