Даже сложенные в гостиной капустные кочаны быстро созрели. Может быть, потому, что их сложили у радиатора парового отопления. Я знаю только, что, когда папа их принес, от них исходил приятный запах фермы; но уже на другой день, когда я вернулся из школы и вошел в квартиру 5-Б, у меня было впечатление, что у нас подохла лошадь. В Бронксе тогда все еще иногда на улицах то тут, то там подыхали немногие оставшиеся лошади. Замученные старые клячи, выбившись из сил, валились с ног, и тогда возницы распрягали их и уволакивали прочь свои тележки, оставляя муниципальным властям убирать с улиц коченеющие, обсиженные мухами лошадиные трупы. Немало было на улицах и дохлых собак и кошек, у них был свой особый запах, но больше всего смердели дохлые лошади, и, проходя мимо них, приходилось, убыстряя шаги, зажимать нос.

Однако в нашей квартире вонь шла от капустных кочанов, хотя «Бобэ» еще даже не начала их шинковать. Она занялась этим на следующий день, и когда я пришел домой из школы, по всей квартире — и в коридоре, и на кухне — лежала шинкованная капуста; одна куча была даже в гостиной. Не знаю.

как мы в тот вечер ужинали, и не понимаю, где мы с Ли той ночью спали — разве что нам постелили постель прямо на капусте. Но, по крайней мере, шинкование ее проветрило, и наутро запах был уже слабее. Кроме того, мама открыла настежь все окна. В квартире стоял собачий холод, и чтобы согреться, нужно было прижаться к самому радиатору, но хоть можно было дышать.

Через день или два, придя из школы, я обнаружил, что капуста исчезла. Полностью исчез и запах. Это был большой сюрприз. Каким-то магическим способом, которому она, наверное, выучилась в старом галуте, «Бобэ» умудрилась затолкать все эти капустные горы в горшки, а горшки плотно закрыть крышками. Это были довольно большие горшки, но все-таки набить в них всю капусту был подвиг. В квартире было чисто, как всегда, нигде не было ни одного капустного обрезка. Наверно, «Бобэ», по народному рецепту, добавила в капусту какую-то примесь, отчего та съежилась в объеме. Во всяком случае, капусты в квартире больше не было.

Кажется, я первый услышал странный шум. Он разбудил меня ночью: это было низкое, глухое ворчанье. Само по себе оно не пугало и не мешало: просто это был новый и незнакомый звук. Я встал с постели и обошел всю квартиру, пытаясь определить, откуда он исходит, и наконец обнаружил, что он идет из горшков. Горшки все еще были плотно закрыты пробками, они не пахли, но в них что-то явно происходило. Они словно ожили. Удовлетворив свое любопытство, я снова лег спать. Я знал, что бабушкины горшки — это не обычные горшки, с ними всегда что-то происходит. Когда бабушка варила свою настойку, никаких звуков эта настойка не издавала, но зато горшки выплескивали пену, как бешеные собаки, и начинали, как-то странно пахнуть. Я решил, что с горшками, которые немного ворчат, вполне можно жить; это ворчанье немного напоминало те звуки, которые издавала сама «Бобэ», когда она очередной раз впадала в хандру.

То, что за этим последовало, можно описать только на идише. На этом языке ворчание обозначается звукоподражательным словом «бурча»: это слово очень точно передает тот звук, который издавали горшки на следующее утро. Негромко, неторопливо, они все повторяли: «бурча, бурча, бурча». Как я уже сказал, звук этот не был неприятным — просто необычным. Но человеку нервному и взвинченному — а именно в таком состоянии была тогда мама, укладывавшая вещи для переезда, — звук этот, возможно, казался несколько угрожающим. И вот за завтраком мама грозно сказала папе:

— Ди кройт бурчет («капуста бурчит»).

— Бурчит? — задумчиво переспросил папа, прихлебывая кофе. У него был отсутствующий взгляд, что означало, что в прачечной дела опять идут неважно.

— Ты что, не слышишь? Или ты оглох?

Воплощенное долготерпение, папа отставил в сторону кофе, встал и прислушался; затем он снова сел за стол. Мы с сестрой, стараясь не глядеть на взбешенную маму, торопились поскорее покончить с нашей овсянкой.

— Ну, так она бурчит, и что? — сказал папа, пожав плечами.

Но мама не собиралась складывать оружие:

— А почему она бурчит?

— Сара, — сказал папа, — я не делаю кислую капусту, и мне пора идти в прачечную.

— Пойди спроси ее.

«Ее» означало «Бобэ». С тех пор как мама проиграла сражение из-за капусты, она с «Бобэ» почти не разговаривала. Папа служил у них посредником в переговорах. В квартире 5-Б тогда не было полного мира и покоя.

— Бурчит? Конечно, она бурчит! — услышали мы вскоре голос «Бобэ» из спальни. — Что она, гойка? Или ее мать никогда не квасила капусту? Как можно знать, что она хорошо квасится, если она не бурчит?

(Это — лишь весьма слабая попытка как-то перевести выразительный бабушкин идиш, но я делаю все, что могу.)

Папа вернулся в кухню:

— Она говорит: если капуста бурчит, это хороший признак. Она говорит: это лучшая кислая капуста, какую она когда-нибудь квасила.

— Я слышала, что она говорит. Она говорит, что я гойка и что моя мать была гойка. А ты ей ни словом не ответил! Или ты не понимаешь, что если я гойка, значит, и наши дети тоже гои? Пойди скажи ей, чтобы она извинилась!

Это было, конечно, несерьезное, чисто риторическое требование. Папа ушел в прачечную, а мы с Ли проскользнули мимо горшков — бурча! бурча! — и отправились в школу. Насколько я помню, когда мы проходили через прихожую, я услышал, что из горшков доносится уже какой-то другой звук — что-то вроде присвистывания — и почувствовал новый, очень неприятный запах. Но, может быть, мне это только показалось. Когда же я днем вернулся домой из школы, у нас было ЧП. Оказывается, запах из нашей квартиры проник уже на лестницу и на улицу, и на тротуаре собрались кучками школьники, которые обсуждали, что это за жуткая вонь. Другой темой обсуждения был припаркованный у тротуара зеленый грузовик, у которого на кузове красовалась печать муниципалитета и сделанная золотыми буквами надпись:

«НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ГОРОДСКОЙ ОТДЕЛ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ».

Я пытаюсь сейчас восстановить в памяти события полувековой давности. Кто вызвал службу здравоохранения? Уверен, что миссис Франкенталь, которая хотела на прощание свести счеты с переезжавшей «йохсентой». Конечно же, Франкентальша была тут как тут, на площадке пятого этажа, вместе с нашей соседкой из квартиры 5-В и ее дочерью — той самой девочкой, чьи голые ягодицы я осматривал за несколько лет до того, играя во врача и пациента. Когда я поднялся наверх, протиснувшись сквозь толпу любопытных соседей, вонь на площадке и вправду была жуткая — запах ада, если верить Данте, — несмотря на то, что дверь в нашу квартиру была плотно закрыта.

Я отвел в сторону свою бывшую пациентку и попытался сквозь нестройный гомон голосов разузнать у нее, что происходит. Теперь это была уже довольно упитанная дурнушка, с довольно упитанным и вполне пристойно прикрытым юбкой задом, и мы были с ней всего лишь добрые соседи. Как я понял, та женщина, которая вызвала санитарную службу, кто бы она ни была, назвалась матерью этой девочки. Сама она яростно отрицала, что она звонила в отдел здравоохранения, и обвиняла в этом миссис Франкенталь. А миссис Франкенталь кричала, что это ложь, и продолжала жаловаться на запах. Тем временем мама и «Бобэ» на двух языках что-то взволнованно втолковывали добродушному краснолицему ирландцу-инспектору в зеленой униформе, а он в свою очередь пытался их успокоить, причем говорил он с густым ирландским акцентом и пересыпал свою речь словечками на гэльском — так что это был уже как бы третий язык в их беседе. Все это было похоже на водевиль, но в то время всем нам было не до смеха. Мама редко кричала, но перекричать миссис Франкенталь она могла, даже почти не повышая голоса, и тут у нее было настроение кричать: этим она могла выпустить пар своего возмущения. Собственно говоря, мама ничуть не возражала бы, если бы инспектор наложил запрет на горшки с кислой капустой на том основании, что они вредны для здоровья — пуще, чем утечка газа из лопнувшей канализационной трубы, — однако она, само собой, была смущена тем, какой оборот приняло дело.