Моей беспокойной дочери Сандре двадцать один год, она — красавица-брюнетка, и у нее такие глаза, что сопротивляться им я могу, только подшучивая над ней. Этими глазами она сражает мужчин, как лазерным лучом. И не только молодых, но любых. Она ходит в заплатанных лохмотьях и великолепно в них смотрится, но если хочет, она может за полчаса превратиться в шикарную гранд-даму. В глазах не чающего в ней души отца Сандра выглядит как еврейская претендентка на звание мисс Вселенной; к тому же котелок у нее варит, и ей пальца в рот не клади: она с отличием кончила Уэллсдейский колледж, она эрудированна, уверена в себе, и, по неясным пока причинам, она явно намерена всячески отравлять жизнь Израилю Дэвиду Гудкинду. Примерно в то время, когда я занялся налоговыми проблемами Объединенного еврейского призыва и стал его главным юрисконсультом, Сандра привела в дом араба, студента из Саудовской Аравии, учившегося в Йельском университете. Вообразите себе, если можете: молодой араб из состоятельной семьи сидит в канун субботы за кошерным ужином, при свечах, в доме нью-йоркского еврея, и слушает, как хозяева дома читают молитвы на иврите. Вот что такое Сандра Гудкинд, и вот каков ее диапазон, поскольку сейчас у нее роман с Эйбом Герцем, хотя ни она, ни он в этом не признаются.

Ага, моя милая Сандра Гудкинд вроде бы просунула свою изящную ножку в дверной проем? Справиться с Сандрой можно только одним способом. Я осторожно, но решительно отодвинул ножку назад и захлопнул дверь. У меня и так голова кругом идет.

Если разразится война, не вижу, как нынешний президент сможет с этим справиться. Главный вопрос сейчас — это собирается ли он — или, скорее, когда он собирается — подать в отставку. В газетах и по телевидению, кажется, уже ни о чем другом и не говорят. Каждый день — новая сенсация, утечка новых сведений, новые обвинения. Мелкая рыбешка и рыбешка средней величины каждый день садится в тюрьму, и кольцо все сжимается и сжимается вокруг главного действующего лица драмы. Пресса вопит во всю глотку. Гончие сорвались с цепи и кидаются на добычу, засевшую в Белом доме. Все идет в ход. Дичайший слух, невероятнейшая история, приписанная безликому «источнику» и распластанная на первой странице, — все сходит. И это — не какая-нибудь желтая пресса, а «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». Телевизионные киты борются друг с другом не на жизнь, а на смерть за новые истории о президенте. Часто не проходит и недели, как обнаруживается, что эти истории раздуты из пустяков или просто выдуманы, но всем наплевать, никто этого не замечает, никто не извиняется.

Нечто похожее мы видели двадцать лет назад, во времена Маккарти, когда шла охота на мелких государственных служащих, которых когда-то, давным-давно, еще во времена Великого кризиса, закрутило в водовороте левого радикализма — некоторых вплоть до того, что они аж вступили в компартию. Все это, с начала до конца, был бред сумасшедшего, начавшийся с того, что попался в капкан высокопоставленный служащий Элджер Хисс, которого уличили в том, что он солгал комиссии конгресса о своем коммунистическом прошлом. Пресса и телевидение тогда рвались на добычу точно так же, как сейчас, и поднимали дикий вой по поводу каждого имени, которое всплывало на сенатских слушаниях, начатых по инициативе висконсинского сенатора Маккарти. Это был чистый кошмар. Вся наша либеральная команда гудела, как растревоженный улей, и очень многие торопились выбросить свои потрепанные экземпляры книг Карла Маркса и Литтона Стрэчи — на случай, если ночью к ним в дверь постучат агенты ФБР. В этой злобной свистопляске у некоторых полетели вверх тормашками жизнь и карьера. Но Маккарти так ничего и не обнаружил — решительно ничего.

Парадокс в том, что Элджера Хисса уличил в лжесвидетельстве не кто иной, как нынешний президент, который тогда был конгрессменом. Это сделало его национальным героем. Конечно, он ловил рыбку в маккартиевской мутной воде лишь до тех пор, как Маккарти был осужден сенатом и сгинул. И вот теперь точно так же охотятся на него самого, и из своего укромного кабинета я слышу, как по всему Белому дому разносится вой о несправедливости и безответственности прессы и телевидения. И, кажется, здесь никому не приходит в голову, что во всем этом есть какая-то высшая справедливость, ибо это маккартизм наизнанку, в котором главной дичью стал тот самый человек, который двадцать лет назад начал такую же охоту на других.

А парадоксальнее всего, наверное, то, что наши либералы — и в том числе моя дорогая жена Джен, ставшая вожаком в стае, — расхватывают газеты, упиваются уотергейтскими заголовками и телевизионными репортажами и чувствуют себя на седьмом небе. И это мы-то, которые когда-то так негодовали и ужасались, видя, как пресса трубит во все трубы, раздувая обвинения Маккарти, и ради сенсации рвет зубами добычу. Как видно, независимо от политических взглядов, природа человеческая всегда одна и та же.

Я уже говорил, что постараюсь на этих страницах держаться подальше от Уотергейтского скандала, и я от своих слов не отказываюсь. То, что президент и команда его ближайших помощников уличены в довольно неблаговидных поступках — более того, в нарушении закона — и что его теперь вдобавок поймали на лжи, мне кажется совершенно ясным, как это ясно и газетным гончим, и их читателям. Все почуяли запах крови. Все ощутили себя в реальной жизни участниками захватывающей многосерийной мелодрамы, сюжет которой составляет свержение президента. За всем этим, как мне кажется — хотя вслух об этом никто не говорит, — за всем этим подспудно кроется раздражение нашей вьетнамской неудачей. Американцы не любят, когда их бьют. А уж если такое случается, то должны полететь чьи-то головы, а он все-таки как-никак — президент. В эту войну нас втравили три других президента, но, на его беду, наше выползание из нее произошло в его вахту. Бедняга сейчас фотографируется с возвращающимися военнопленными, надеясь, что это ему как-то поможет в нынешней уотергейтской сумятице, а на самом деле он только еще глубже загоняет себя в угол, потому что предстает перед людьми как мошенник, который бомбил бедных азиатов и все-таки проиграл войну.

Мой письменный стол уже заливает солнцем; нужно пойти поспать. Но я только что назвал президента Соединенных Штатов — самого могущественного политика на свете — «беднягой», и это очень показательно, не так ли? Может быть, именно поэтому я все-таки останусь в Белом доме. Президент — это человек, словно бы выскочивший из книг Горацио Элджера: воплощение американского идеала, ничтожный бедняк, который благодаря силе воли и твердости характера сумел подняться из грязи в князи. Кажется, после Линкольна не было в Америке президента, у которого начало жизни было таким малообещающим. И вот он — в Белом доме; и никто его не любит, миллионы людей его ненавидят, и это началось не вчера — так было с тех самых пор, как он пришел в Белый дом. Кажется, ему на роду было написано, что его вынудят уйти в отставку с поста президента — такая уж, знать, ему выпала доля, и он, сам того не зная, шел к ней всю жизнь.

Ну, а мне довелось смотреть эту мелодраму из первого ряда. Сейчас, когда сточные воды Уотергейта поднимаются все выше и их зловоние пронизывает все здание, у меня нет никаких особых дел. Джен мне бы в горло впилась, услышь она это, но, если б я мог, я бы рад был помочь этому бедолаге, которому сейчас приходится так туго. И я пытаюсь как-то помочь, вставляя шутки в его речи. А тем временем за окном уже чудесное утро, и магнолии в полном цвету. Несколько часов сна, а затем прогулка пешком до Белого дома — мое лучшее удовольствие в эти мрачные и пугающие дни.

Действительно ли Египет нападет?

С тех пор как я второпях написал эти последние страницы, прошло две недели. Позвольте мне вкратце рассказать, что произошло за это время.