Марк ответил, что он не собирается тащиться к черту на рога на Кони-Айленд и снова связываться с банком. Я сел за свой стол и вынул чековую книжку. Мать Марка спросила меня, откуда я знаю идиш: ведь я же, наверно, родился в Америке. Отвечая ей, я не мог не заметить, насколько безжизненно звучит мой литовский диалект идиша по сравнению с красочной галицийской речью Марка. Он расписался на моем чеке и передал его отцу со словами:

— Ну, вот, папа, теперь ты можешь хоронить тетю Розу. Сегодня утром умерла мамина сестра, — объяснил он мне. — Какая-то благотворительная организация должна была дать деньги на похороны, но у них в делах жуткий кавардак, и денег нет, и неизвестно, будут ли. А тем временем тело уже лежит в салоне похоронного бюро.

— Такое безобразие, такой позор! — воскликнул отец Марка; он положил в карман мой чек и пожал мне руку. — Это была с вашей стороны большая мицва. Хоронить усопших — святое дело, и вы приняли участие в выполнении нашего семейного долга.

Когда Марк вернулся, проводив своих родителей до лифта, он сказал:

— Ну вот, все решено. Мне нужно выплачивать долг, так что я остаюсь на работе.

— Ты чертовски хорошо говоришь на идише, — сказал я в искреннем изумлении.

— Еще бы мне на нем не говорить! — сказал Марк с кривой усмешкой, а затем, перейдя на арамейский, он с безукоризненной ешиботной напевностью процитировал начало талмудического трактата «Бава кама»: — «Главных принципов ущерба суть четыре: бык и водоем, пастбища и пожар…».

Затем он снова заговорил по-английски:

— Ну, ладно, я поехал смотреть, как будут зарывать в землю тетю Розу. Черновик скетча для Фанни Брайс у тебя на столе. По-моему, он гроша ломаного не стоит.

Вечером, когда мы оба остервенело стучали на машинках, неожиданно позвонила Бобби Уэбб. Она была в панике, и теперь это был уже не предлог: стряслась беда с ее собачкой. Пока я говорил с Бобби, Марк продолжал себе печатать, не прислушиваясь к моим словам; лишь один раз он бросил на меня беглый взгляд, когда я говорил Бобби чго-то утешительное. Повесив трубку, я вынул из-под кучи рукописей ее фотографию и протянул Марку.

— Это она? — спросил он; он знал лишь, что у меня какие-то сложные отношения с какой-то девушкой.

— Она.

Марк покачал головой. Я достал бутылку виски, поставил ее на стол и, пока мы пили, подробно рассказал ему историю своих отношений с Бобби. Это заняло немало времени.

— Вопрос, — сказал я, закончив, — помогать ли мне ей с собачкой?

Марк взглянул на меня и пожал плечами.

— Принц-студент и кельнерша, — ответил он.

— Что?

— Есть такая старая-престарая история, Дэви. Классическая оперетта.

— Не понимаю. Бобби не кельнерша, она бродвейская красавица, а я не принц и даже не студент, я всего-навсего сочинитель реприз.

Марк налил виски в оба стакана.

— Ты Минскер-Годол, — сказал он.

— Господи, я только один раз тебе об этом рассказывал, да и то спьяну. Как ты это запомнил?

— Дэви, я тоже был Годол.

И Марк рассказал о себе и о своей семье. Он сделал это только один раз и потом никогда об этом не упоминал. Как он больше никогда не говорил на идише — по крайней мере при мне. Лишь в тот вечер, один-единственный раз, с его лица упала Железная Маска, когда мы приканчивали бутылку виски.

Марк родился в деревне под Краковом. Его отец был там шойхетом — то есть занимался ритуальным убоем скота. Родители Марка привезли его в Америку, когда ему было четыре года; его отец поначалу стал шойхетом в городке Фар-Рокауэй, на Лонг-Айленде. Но его так возмущало наглое надувательство, процветавшее, как он считал, в торговле кошерным мясом, что он навсегда спрятал свои ножи и открыл на Кони-Айленде кондитерскую лавку, а также стал давать уроки иврита. Он оставался сурово благочестивым и отдал сына в иешиву. Марк, который некоторое время был его любимцем, взбунтовался, ушел из иешивы и самостоятельно попросил и добился стипендии для обучения в манхэттенской частной школе. В эту школу принимали иногда одаренных детей из бедных семей: считалось, что это повышает общий уровень школы и расширяет кругозор учеников; и Марка приняли с распростертыми объятиями. В Колумбийский университет он тоже поступил, получив стипендию. Братство «Бета-Сигма» приняло его без вступительного взноса. У него всегда ветер свистел в кармане.

Поводом к его разрыву с отцом послужил сущий пустяк. Зимой по субботам после молитвы «Минха» мы читаем длинный цикл из шестнадцати псалмов, начинающийся псалмом 104. Его первые слова — «Благослови, душа моя, Господа!» — на иврите «Борхи нафши» — стали заглавием всего цикла. Как-то Марк то ли забыл, то ли поленился прочесть все шестнадцать псалмов, и отец его выпорол. Через неделю он снова — уже нарочно — отказался это прочесть и был снова выпорот. Затем он прочел-таки этот цикл — в последний раз в жизни. На следующий день он ушел из дома и поселился у своей замужней сестры, которая его приютила. Лишь много лет спустя он снова вошел в родительский дом. Прошло время, и отец более или менее примирился с отступничеством Марка, он даже стал гордиться его дипломами и учеными степенями; но полностью отец и сын так и не помирились.

— Итак, из-за «Борхи нафши», — сказал я, слегка захмелев, — мир потерял великого талмудиста и приобрел безработного профессора физики.

— Ничего подобного. Мне и раньше это давно уже осточертело, — сказал Марк. — «Борхи нафши» — это величайшее поэтическое произведение; но отец повел себя так, что я возненавидел даже само это название. Порка была для меня только удобным предлогом, чтобы сбежать из дому.

— И ты не чувствуешь, что тебе этого не хватает?

— Не хватает чего?

— Талмуда? Торы? Идиша? — Марк показал головой. — Все это для тебя пустой звук? Я и сам не религиозен, но все-таки…

— Ты вернешься к религии, — сказал Марк. — Сейчас ты просто прогуливаешь урок. — Он указал пальцем на фотографию Бобби; я усмехнулся, но он продолжал: — Вот увидишь. У тебя было совсем другое воспитание. Будь мой отец умнее и добрее, я мог бы в конце концов стать ученым талмудистом, и ничем более. Это бессмысленное и никому не нужное занятие, но мне оно нравилось. Отец оказал мне лучшую в жизни услугу, когда он меня выпорол за то, что я не прочел «Борхи нафши».

— И ты совсем не веришь? Ни во что?

Бросив на меня холодный взгляд, Марк вылил себе остатки виски — набралось полстакана — и сделал большой глоток.

— Верю? Во что? Я кое-что знаю о мире. Не очень много и недостаточно, но то, что я знаю, я знаю.

— Что ты можешь знать о Боге? — спросил я, достаточно окосев для такого разговора. — Можно либо верить, либо нет.

— Ты ошибаешься, — сказал Марк заплетающимся языком. — Можно знать о Боке почти все, если только уметь задавать Ему правильные вопросы. Нужно научиться задавать вопросы, чтобы они были четкие и конкретные.

Марк допил виски, икнул и продолжал:

— Мой отец, например, не знает, что два атома водорода, соединившись с одним атомом кислорода, образуют молекулу воды. А это — Божья истина, и притом очень важная. Дэви, ты тоже этого не знаешь. Ты веришь в это, потому что ты об этом где-то прочел или тебе об этом сказал учитель. А я это знаю. Я задал вопрос, и Бог мне ответил — четко и ясно. Бог ответит и любому школьнику. Нужно только, задавая вопросы, исходить из здравого смысла, очень внимательно слушать Бога, не вилять вокруг да около и быть точным в вычислениях и измерениях. Виляние вокруг да около прямо противоречит тому, чего требует Бог. Бог точен. Безупречно, абсолютно точен. А все богословие — это виляние вокруг да около. Моисей три тысячи лет назад дал лучшие ответы, какие только возможны, а он не был богословом. — Марк потянулся и встал. — Ну и ну, я, кажется, крепко набрался. Бедная тетя Роза! Она мне нравилась. Мне будет ее недоставать. Спокойной ночи. Кстати, как тебе понравился мой скетч для Фанни Брайс?

— Я внес в него несколько поправок и отправил Голдхендлеру.