Иерусалимский отель «Савой» вряд ли может сойти за надежное укромное место, ноя не записал своего имени в книгу постояльцев, и о том, что я в Израиле, знают только Марк Герц, Эйб и моя сестра Ли. Роскошный номер на верхнем этаже «Савоя», где я остановился, принадлежит дяде Марка Герца — тому самому меховщику, у которого Марк работал перед тем, как Питер Куот ушел от Голдхендлера и я устроил Марка на его место. Этот дядя — наряду с несколькими другими людьми — построил иерусалимский «Савой». Он давно уже перестал заниматься мехами и стал торговать недвижимостью, и сейчас, в девяносто с чем-то лет, он все еще подвизается в этом бойком бизнесе, и, говорят, его небоскребы продаются как горячие пирожки. В своем роскошном номере в «Савое» он останавливается лишь раз или два в год, когда приезжает в Израиль либо на Песах, либо для участия в заседании совета какой-то израильской компании, в которой он имеет долю. Он очень религиозен и совсем недавно пожертвовал пару миллионов долларов какой-то израильской больнице, чтобы там открыли раковый корпус, который назвали именем его покойной жены: она умерла от рака. Я этого человека никогда в глаза не видел, но Марк, который сам не раз останавливался в этом номере, а сейчас предложил его мне, говорит, что его дядя — «рехнувшийся старый хрыч». Всем бы евреям быть такими рехнувшимися!

Марк приехал в Израиль из-за женщины, с которой он познакомился, когда раньше читал здесь курс лекций. Марк — это не Питер Куот, но в свои шестьдесят лет он все еще бодрый старый кобель, и он все еще ищет девушку своей мечты, которую он так за всю жизнь и не нашел — или нашел, но не узнал. Эту его пассию я ни разу не видел. Она жена какого-то большого чина израильской армии, и у нее несколько детей — короче, почти классическая ситуация. Она не может прийти в «Небоскрягу», потому что здесь ее мигом узнают. И, конечно, к ней домой Марк тоже прийти не может. Насколько мне известно, они встречаются на заднем сиденье взятой напрокат машины, хотя, даже если забыть о его седых волосах, Марк чересчур высокого роста, чтобы заниматься такими делами в машине. Может быть, именно поэтому он сейчас всегда такой хмурый — а может быть, еще и потому, что он тревожится за Эйба, хотя ни словом, ни намеком не дает этого понять.

Не знаю, слышал ли он про пресс-конференцию генерала Эльазара, а если да, то пролила ли она бальзам в его душу. С тех пор как я прилетел в Израиль, Марк все время говорит о том, что сейчас заканчивается, как он выражается, «эфемерный эпизод существования еврейского государства». И хотя он всегда был против идеи сионизма и считал, что гибель Израиля в результате военного поражения — это дело неизбежное, ему, должно быть, больно видеть, как его пророчество начинает сбываться у него на глазах.

— Я не думаю, что это произойдет так скоро, — сказал он вчера вечером.

Мы сидели на балконе моего номера в «Савое». Иерусалим был весь затемнен, и над ним сияла почти полная луна. Старый Город сверху кажется таким маленьким! Зигзагообразные стены, построенные турками, очень четко его очерчивают, и хорошо видна широкая площадь, которую расчистили перед Стеной Плача после Шестидневной войны. Эта картина напоминает гравюры с изображением Небесного города в «Пути паломника», или средневековые полотна с видами Иерусалима, как он представлялся тогдашним европейским художникам, или, пожалуй, даже голливудскую декорацию, построенную для фильма о библейских временах. Конечно же, это — лишь малая, чисто музейная часть подлинного Священного Города, который широко раскинулся во все стороны от «Небоскряги» панорамой, состоящей из тысяч новых зданий и широких проспектов, пересекающих множество холмов, сейчас окутанных мраком под луной.

— Израиль — это как яйцо с очень твердой скорлупой, — продолжал Марк. — Скорлупа — это армия. Стоит разбить скорлупу, и внутри ничего не окажется, кроме жирного желтка, который можно легко съесть: фермы, богатство, женщины. Сейчас в скорлупе уже появились трещины. Неожиданное наступление в Йом-Кипур было чертовски умным маневром. И он удался.

Я не ответил. Я слишком устал. Я понятия не имел, что происходит на фронте, и я все еще не мог навестить маму. У меня не было настроения вести политический спор.

Марк вгляделся в затемненный город, помолчал и сказал:

— Когда это началось, я как раз сидел здесь на балконе, в этом самом кресле. Это было часа в два дня: стояла отличная, солнечная погода. Минут за пять до тревоги было такое впечатление, будто Иерусалим охвачен предчувствием беды. На улицах было пусто. То есть совершенно пусто. Никакого уличного движения. Мертвая тишина и пустота: ни автобусов, ни такси, ничего — только несколько человек брели по мостовой под ярким солнцем.

— В Йом-Кипур всегда так, — вставил я.

— Да, но что началось потом! Вдруг завыли сирены, и все словно обезумели. Повсюду забегали какие-то люди в талесах, заревели военные грузовики и автобусы, улицы заполнились машинами, поднялся дым коромыслом и такой шум, словно океанский прибой в сильную бурю.

Марк покачал головой и прихлебнул глоток кошерного коньяка из запасов своего дяди.

— В Вашингтоне было тогда десять утра, — сказал я. — В нашей синагоге стали шептаться, что египтяне, дескать, форсировали Суэцкий канал. А немного позже мы услышали, что и сирийцы тоже начали наступление. Впрочем, никого это особенно не взволновало. Мы решили, что израильтяне быстро остановят арабов и разгромят их. Все наши политические комментаторы и сейчас это предсказывают.

— Что понимают эти болваны с американского телевидения? — огрызнулся Марк. — Сирийцы явно прорвали израильскую оборону на севере. Сейчас им ничего не стоит дойти до Хайфы, а египтяне уже подходят к синайским перевалам.

— Откуда ты все это знаешь?

На этот вопрос он не ответил, лишь мрачным взглядом дал понять, что сведения у него — из самых надежных источников.

— Дэвид, кадровая армия у Израиля — крошечная. Вся его сила — в резервистах. Чтобы их всех мобилизовать, нужно дня три. Но мобилизация до сих пор еще не окончена, а арабы ведь все атакуют. — Он налил себе еще коньяка, и ночь была такая тихая, что я услышал плеск. — Сегодня утром по Би-би-си сообщили, что сирийцы ведут наступление тремя тысячами танков, а египтяне — примерно четырьмя тысячами. У Израиля же — всего полторы тысячи танков, и большинство из них еще даже не введены в строй.

— У арабов во всех войнах был перевес, но израильтяне всегда побеждали, — ответил я.

— Но такого перевеса у арабов еще никогда не было; да к тому же они застали израильтян врасплох. Дэвид, с сионизмом покончено, нужно взглянуть правде в глаза. Евреи так и не переселились в Израиль — по крайней мере, не в достаточном количестве. Здесь их слишком мало. Евреи готовы жить где угодно, только не здесь; они повсюду сидят у своих телевизоров и ожидают, что кучка израильских сверхчеловеков снова всех шапками закидает. А тем временем величайший израильский военачальник — не спрашивай меня, кто именно, — сегодня утром сказал своим офицерам: «Рушится Третий Храм». И не спрашивай меня, откуда я знаю. Я знаю.

— Ну так что же? — спросил я нарочито весело, чтобы успокоить самого себя. — Значит, теперь арабы двинулись вперед с севера и с юга, по дороге перерезая всем глотки, и встретятся здесь, в Иерусалиме, чтобы устроить евреям окончательную резню?

— Нет, ничего подобного не будет, — ответил Марк с грустной улыбкой. — Сверхдержавы их остановят — на определенных условиях, разумеется. Но русские будут тянуть резину, пока Израиль не потерпит полное поражение. Кончится тем, что от Израиля останется жалкий обрубок — скажем, в границах 1948 года. Сколько времени он потом протянет и как долго евреи захотят здесь оставаться — одному Богу ведомо, но это и не так уж важно. В Палестине евреи жили до того, как началось националистическое безумие, и, я думаю, здесь всегда останется какая-то кучка евреев, которая будет молится у Стены Плача и ждать Мессию. И им будет достаточно просторно на этой площади, пока арабы снопа не застроят ее домами.