— Ну что, удивлен?

— Просто глазам не верю.

Бобби объяснила, что она нашла себе эту работу на неделю, на дневные часы: дело нехитрое, а платят хорошо.

— Ну, а теперь можешь возвращаться к своей пишущей машинке. Мне казалось, что тебе этот трюк понравится.

— Еще бы! Ты очаровательна!

— Правда? Ну, если так, то что ты делаешь сегодня вечером? Может, встретимся?

— Заметано!

— При одном условии.

— Все, что хочешь!

— Помнишь, как ты мне каждый день посылал цветы? Так вот, ты купишь мне цветок.

— Хоть сотню!

— Нет, только один. Гардению. Как раньше.

И она упорхнула обратно в витрину.

Но то был вторник — где же, вы спросите, был Питер Куот? А он уехал в Массачусетс подыскать себе жилье на лето на острове Мартас-Винъярд. Так что в нашем распоряжении была вся ночь, а не какое-то куцее время до двух часов. В полночь Бобби позвонила у двери, и мы унеслись на луну на легких крылах любви.

Потом мы вышли на улицу и умяли в ночном ресторане по огромному омарьему хвосту дяди Йегуды. А под занавес мы прокатились в открытой пролетке по Центральному парку. Когда мы проезжали мимо Иглы Клеопатры, я подумал, что за все века, с тех пор как были начертаны эти иероглифы, никто не был так счастлив, как мы двое в этот момент.

Когда мы прощались у ее двери, Бобби отдала мне помятую гардению.

— На память, — сказала она. — На память об этой нашей ночи.

А теперь позвольте мне рассказать про дядю Йегуду и омарьи хвосты.

Наш дальний родственник, дядя Хаскель Гудкинд, давным-давно эмигрировавший в Южную Африку, был в Кейптауне королем кулинарной «мерзости». Уже много лет он писал папе письма, уговаривая его начать импорт омарьих хвостов из Южной Африки в Соединенные Штаты. Раньше все эти хвосты уминала Западная Европа, но в годы кризиса этот рынок оскудел. Однако папа был слишком занят своей «Голубой мечтой». Но за предложение Хаскеля ухватился дядя Йегуда, все еще не распродавший свой запас Библий в переплетах из дерева «шитим». На его счастье, как раз в это время какая-то эпизоотия поразила омаров у побережья штата Мэн. Поставки омаров из Мэна прекратились, и дядя Йегуда обнаружил, что южноафриканские омары превратились в золотое дно — и деньги потекли рекой. Так что теперь вам понятно, почему тетя Роза явилась на свадьбу Ли в таких роскошных нарядах: обычно, как только у дяди Йегуды появлялись деньги, он напяливал их на Розины плечи.

Однако южноафриканских омаров все же было недостаточно для того, чтобы обеспечить весь нью-йоркский спрос, и дядя Йегуда связался еще с каким-то оптовым торговцем из Тасмании, который, приехав в Америку, привез с собой образцы своих омарьих хвостов и запросил за них даже несколько дешевле, чем дядя Хаскель. Тетя Роза сварила и съела несколько таких образцов и сказала, что они великолепны. Для дяди Йегуды этого было достаточно. Он заказал из Тасмании гигантскую партию хвостов — кажется, несколько пароходов-рефрижераторов; однако тут случилось осечка. Дело в том, что тасманийских омаров нужно было либо, выловив, сразу же варить и есть, либо хранить обязательно в морозильнике. А если их хранили в обычной холодильной установке, то потом, когда их варили, они становились не красными, а черными, а их мясо приобретало темно-коричневый цвет. Когда маклер плыл в Америку, он вез свои образцы именно в морозильнике, и поэтому после варки они были красные, как положено.

Само собой, дядя Йегуда подал на маклера в суд. Добраться до него в Австралии было трудновато. Но в конце концов суд состоялся в Нью-Йорке, и ответчик заявил, что любой торговец морской пищей отлично знает про эту курьезную особенность тасманийских омаров: потому-то они и стоят дешевле. Более того, сказал он, коричневое мясо этих омаров — вполне доброкачественное и вкусное. Судья, разбиравший дело, в порядке судебного эксперимента съел несколько хвостов тасманийских омаров и в своем решении указал, что они действительно очень вкусные, а коричневый цвет даже придает им особую пикантность. Таким образом, дядя Йегуда свой иск проиграл.

Однако, как вы понимаете, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: эта тяжба тянулась один год, а тем временем в штате Мэн кончилась эпизоотия, и тамошние омары снова стали поступать на рынок. В Европе тоже положение улучшилось, и импорт туда южноафриканских омаров увеличился. На руках у дяди Йегуды осталось несколько тонн тасманийских омарьих хвостов, которые хранились на рефрижераторном складе. В течение многих лет он продолжал их распродавать — медленно и понемногу, потому что спрос на тасманийских омаров с коричневым мясом был очень невелик. Может быть, даже сейчас кое-где еще можно найти хвосты тасманийских омаров, распродаваемые дядей Йегудой, которому уже за девяносто, — если вам хочется узнать, каковы на вкус черные омары с коричневым мясом. Но я, каким я ни был тогда вольнодумцем, никогда их не пробовал: я не был настолько любознательным.

— О Боже! — сказала Бобби, дыша мне в ухо. — Как я смогу теперь от тебя уехать?

Это была наша последняя ночь перед ее отъездом в Амарилло — наше понедельничное прощание. Но когда, незадолго до двух часов ночи, Бобби принялась одеваться, она уже весело болтала о своем предстоящем путешествии.

— Ну что, милый? Будем переписываться? — спросила Бобби. — Мы все еще друзья?

— Что за вопрос, конечно! Я хочу все о тебе знать.

— Ладно, тогда завтра вечером я тебе позвоню из Ричмонда. Мы там рассчитываем остановиться на ночь.

Бобби действительно позвонила из Ричмонда, и, судя по ее голосу, она была возбуждена, но немного одинока. Мне было приятно услышать ее нежный голос, хотя я уже смирился с тем, что мы все больше и больше отдаляемся друг от друга. Если я страдал от разлуки с Бобби — радостью своей жизни, — что ж, так и должно было быть, судя по всем романам, стихам и песням. А что еще мне оставалось? Признаться Бобби в любви и жениться на ней? Не думайте, что у меня не появлялось такой мысли. Не такой уж я толстокожий.

Когда, после отъезда Бобби, я навестил «Зейде», он удивил меня, открыв «Шултан арух» и прочитав со мной главу об обращении в иудаизм — без всякой видимой причины. «Зейде» в чем-то сродни дзэн-буддистам: о том, что он думает, легче догадаться по тому, что он делает, чем по тому, что он говорит. Он обычным для него способом дал мне понять, что, по его мнению, если Исроэлке влюбился в гойку, это еще не конец света. Все зависит, как очень ясно говорится в еврейском законе, от того, что за женщина Бобби, каково наше с ней отношение друг к другу и насколько искренен ее интерес к еврейству. Мало лишь научиться готовить гефилте фиш… Но это, впрочем, я и сам понимал.

Ладно. Так что за женщина была Бобби? Начиная с важнейшего из статистических сведений — ее имени — она была загадкой. В театральной программе она фигурировала как Вайолет Уэбб. Почему же ее называли и она сама себя называла Бобби? Не знаю. Она мне этого так и не объяснила. Ее возраст? Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, в зависимости оттого, как расшифровать те или иные подробности, которые она о себе сообщила. Откуда она была родом? Из Флориды — это все, что я знаю. Образование? Она говорила, что окончила первый курс колледжа, не уточняя, какого именно. Судя по ее разговору, она не была очень образованна; очаровательна, конечно, но ее большие сверкающие глаза говорили больше, чем ее слова, и были богаче нюансами. Семья? Старушка мать, никакого намека на отца, никаких, насколько мне известно, братьев, сестер или других родственников. Прошлое? Весьма туманное; она, по-видимому, намеренно на вопросы о ее прошлом всегда отвечала очень уклончиво. Религиозные взгляды? Очень расплывчатые. Род занятий? Профессиональная красавица. Интерес к иудаизму? Однажды она сказала, что, по словам ее матери, евреи обычно бывают хорошими мужьями. Помимо этого — ничего. Короче говоря, как я ни пытался сложить воедино все обрывки сведений, которые она мне сообщила, у меня ничего не получалось.