Когда мы с Питером остались одни, он сказал:

— А ведь то, что мы сделали, — это изрядная халтура. Что, Хоуард белены объелся?

— Питер, — сказал я уверенно, — мы должны попросить прибавки.

Он только заморгал глазами.

— Я серьезно. Хоуард хочет зарабатывать на радио. Он был приятно удивлен, что ему не подсунули набор старых анекдотов. Ему наша программа понравилась — значит, она понравится и слабительщикам. Ура! Питер, они же отвалят Голдхендлеру кучу денег.

— Честное слово, а ты малый не промах! Это что, бронксовское воспитание? Ладно. Сколько мы попросим?

Надо помнить, что это было время Кризиса. Питер тогда получал сорок долларов в неделю, я — тридцать, и это для нас были хорошие деньги.

— Сотню на двоих, — сказал я. — И поделим их так, как ты захочешь.

Питер покачал головой — то ли в отчаянии, то ли в восхищении моим нахальством.

— Ладно, если хочешь, валяй. Если ты это получишь, мы поделим деньги пополам. — Питер надел ботинки и пиджак. — Только я при этом даже присутствовать не хочу. Ты это задумал, ты и делай. Сотня на двоих, подумать только! Да ведь если ты это пробьешь, мы же сможем даже снять квартиру! И я смогу написать что-то стоящее.

Примерно через час позвонил Бойд.

— Ну так вот, Менлоу чуть не до потолка прыгал от восторга. Я все еще считаю, что у вас обоих не все дома, но, по крайней мере, ваша программа принята. Поздравляю! Шеф сейчас едет домой. А я еду спать, я двое суток не смыкал глаз.

Голдхендлер вошел в кабинет с победоносным видом, попыхивая наполовину выкуренной сигарой.

— Где Финкельштейн? — спросил он меня с довольной улыбкой.

— Поехал домой.

— Оба вы нахальные мудозвоны, — сказал он с восхищением в голосе. — Спасибо.

— Все было задумано именно так, как вы это ему преподнесли.

Голдхендлер кивнул, упиваясь своим торжеством:

— Надо сказать, вы ребята что надо. Признаться, это была отличная затея.

Ну не упустить момента!

— Только, — сказал я, — боюсь, Питера нельзя будет удержать на работе, если только… — я затаил дыхание… — если только вы не дадите нам прибавку. — Торжествующая улыбка на лице Голдхендлера сменилась кислой гримасой. — Он хочет, чтобы мы с ним вдвоем сняли квартиру, — быстро продолжал я. — Он поцапался с отцом, и теперь он живет у меня. У него два рассказа приняли в журналы. Мне стоило немало труда уговорить его написать хотя бы эту штуку про международного вора.

Голдхендлер отлично знал про Питеровы литературные амбиции.

— В какие журналы? — спросил он.

— «Кеньон Ревью» и «Антиок Ревью».

— Ха! Я печатался в обоих, еще когда учился в колледже. Они же платят сущие гроши. И читателей у них — раз-два и обчелся.

— Как бы то ни было, он хочет уйти.

Последовало долгое молчание. Наконец Голдхендлер хмуро спросил:

— Сколько вы хотите?

— Сто долларов.

Голдхендлер широко открыл глаза, затем сузил их и заслонил облаком дыма.

— На рыло?

У меня защемило в желудке, но с апломбом, унаследованным от Зеленой кузины, я уверенно ответил:

— Конечно, на рыло.

Тут во мне определенно говорила мама. Но, в конце концов, ведь это слово первым произнес Голдхендлер, а не я.

Нахмурив лоб, Голдхендлер поднял телефонную трубку и нажал кнопку внутренней линии.

— Поднимись-ка наверх, нужно кое о чем потолковать. — Миссис Голдхендлер что-то жалобно проблеяла в телефонную трубку, но он рявкнул: — С минуты на минуту приедут адвокаты Лу Блу!

И он отправился в ванную.

Миссис Голдхендлер, войдя в кабинет, радужно мне улыбнулась, как будто я был Олдос Хаксли или Кларк Гейбл, и выкрикнула:

— Как это чудесно, что Лесли Хоуард согласился!

Однако появившись через несколько минут из ванной, она безмолвно бросила на меня взгляд, достойный Эдди Конна, и хлопнула дверью.

Из ванной вышел Голдхендлер, вытирая руки полотенцем.

— Ни под каким видом! — решительно сказал он. — А что если ты вдруг, с бухты-барахты, снова захочешь сбежать на юридический факультет? Или если Питеру придет в голову блажь засесть дома и писать роман? За такие деньги вам обоим придется подписать контракт минимум на два года.

Я ушам своим не верил. Но, стараясь выглядеть как можно равнодушнее, я сказал:

— Мне нужно поговорить с Питером.

Голдхендлер кивнул:

— Что ж, валяй. Он, паршивец, талантливый, но очень уж у него семь пятниц на неделе. Что же до тебя, — он грозно смерил меня взглядом, — я уж и не знаю. На вид ты — ешиботная святая невинность, а внутри небось сплошная галутная хитрожопость. — Он снова смерил меня взглядом, но потом подошел и обнял меня, как он раньше обнял Лесли Хоуарда. — По правде говоря, Рабинович, я о тебе чертовски хорошего мнения.

И он отправился беседовать с адвокатом Лу Блу.

Питер был как громом поражен:

— На рыло? Ну и ну!

Он больше и не заикался о том, что хочет уйти от Голдхендлера. Голдхендлеровский адвокат составил контракт, полный подводных камней, так что мы оказались заарканены с головой, но Питер только рукой махнул. Я, например, указал ему, что, по условиям контракта, Голдхендлер фактически получал авторское право на все рассказы, пьесы или романы, которые Питер мог бы написать в течение срока действия контракта.

— Послушай, Дэви, какая разница! — рассмеялся Питер. — Мы подпишем этот проклятый контракт, а там мы будем делать, что захотим.

Питерово отношение к контрактам не изменилось и по сей день. В этом-то вся беда. Жены могут требовать от него алиментов, издатели могут подавать на него в суд, налоговое управление, как федеральное, так и штата Нью-Йорк, может требовать с него налоговой задолженности — собственно говоря, как раз сейчас это происходит одновременно, — а он и ухом не ведет, только пунктуально платит, что положено, в мою контору и предоставляет мне со всем этим разбираться. Он живет в свое удовольствие, а я избавляю его от забот. Когда я провернул то, что мы называем операцией «На рыло», я навек завоевал его доверие, которое не поколебалось и доныне. Я более или менее уважаю его как литератора, хотя и порядком без царя в голове, он более или менее уважает меня как юриста или бизнесмена, и это уравнение сохраняется с тех пор, как была проведена операция «На рыло».

Питер не без удовольствия поставил об этом в известность своего отца. Он без предупреждения явился к нему в клинику. Бедная секретарша — его любовница и половая тряпка — так оторопела, что без звука сразу же пропустила его в кабинет, хотя в приемной была порядочная очередь больных. Доктор Куот поздравил сына, поставив себе в заслугу то, что уговорил его не уходить от Голдхендлера, и предложил ему вернуться домой. Питер ответил, что домой он никогда не вернется, но, если отец хочет, он готов и дальше вносить свою долю в квартирную плату. Доктор Куот — по выражению Питера, «втоптанный в грязь» — это предложение отклонил. Так, по крайней мере, об этой встрече рассказывал сам Питер.

Тогда — да и всегда — мне было жаль доктора Куота. Он был выдающимся хирургом и умным, порядочным человеком. Питер был — и остался — шалопаем. Созданный им образ отца-врача в романе «Сара лишается невинности» — это одно из самых хамских проявлений куотовского восприятия американского еврейского опыта. Говорят, доктор Куот упомянул об этом на смертном одре, добавив, что у Питера было не очень счастливое детство, и он не таит на него зла. Мне об этом рассказал лечащий врач доктора Куота.

— Ты с ума сошел! — сказала мама. — Зачем тебе переезжать? Вот теперь-то ты можешь в самом деле скопить денег Зачем платить их какому-то дураку домовладельцу? У тебя здесь хорошая комната, и ты можешь с нами столковаться, это твой дом. Не иди в компаньоны к этому Питеру Куоту! От компаньонства всегда одни только неприятности!

— Это так глупо! — сказала Ли. — Берни жил дома, пока не окончил ординатуру.