Но при всем при том в Голливуде нам было удивительно хорошо. Это была не жизнь, а сон, который и кончился так быстро, как положено снам. Недели через три после нашего прибытия в Голливуд меня утром разбудил телефонный звонок (Питер в то утро ни свет ни заря отправился на урок тенниса, и я был в коттедже один).

— Алло! — сказал я сонно.

— Алло! Это Бойд. Голдхендлера уволили.

Вот и вся недолга. Продюсер раздумал ставить этот фильм. Для нас это известие было как обухом по голове. Раньше Бойд нам сказал, что Голдхендлер получил контракт на тринадцать недель. Но на самом деде контракт с ним заключили всего на три недели, с возможностью его продления еще на десять недель. Голдхендлер не мог записать свою блестящую импровизацию на бумаге, поэтому он начал сочинять что-то другое; если учесть, сколько ему за это платили, продюсер отнюдь не был вне себя от радости. Морри Эббота увольнение Голдхендлера нисколько не обеспокоило.

— Да ведь любая здешняя студия «короля реприз» с руками оторвет! — уверял он нас. — У них тут людей, которые умеют писать смешно, — раз, два и обчелся. От заказчиков отбоя не будет.

На следующий вечер Голдхендлер с женой заглянул к нам в коттедж по пути в «Китайский кинотеатр», где должна была состояться премьера нового фильма с Джоан Кроуфорд. О том, что ему не продлили контракт, шеф даже не упомянул, он говорил только о текстах для Нидворакиса, и оба они явно хотели покрасоваться своими туалетами. Миссис Голдхендлер сообщила, что «Джоан» пригласила их на вечеринку после премьеры. На Голдхендлере был белый смокинг, а на его жене — новое вечернее платье с нашитыми золотыми цехинами. Они ушли, сопровождаемые нашими комплиментами. Через два часа они вернулись и забарабанили в дверь.

— Мы помираем от голода! — заревел Голдхендлер. — В этой корчме есть что-нибудь поесть?

Мы предложили им бутерброды и выслушали их гневные излияния. Оказывается, с вечеринки им сделали от ворот поворот. Швейцар сказал, что их нет в списке гостей, и наотрез отказался позволить миссис Голдхендлер поговорить с «Джоан». Голдхендлер очень смешно изобразил этого швейцара — старого лакея со вставными зубами, плевавшегося во все стороны во время разговора. Мы катались со смеху, и это его подбодрило. Он умял бутерброд и с забавными преувеличениями пересказал нам дурацкий сюжет нового фильма, так что от хохота мы даже есть не могли. Для этого-то он к нам и приехал — чтобы подбодрить себя, разыгрывая спектакль перед своей верной публикой. Миссис Голдхендлер тоже смеялась, но в своем платье с цехинами она выглядела как на похоронах. Я никогда раньше не видел на ней никакой косметики, и теперь, нарумяненная и напомаженная, она производила очень нелепое впечатление. Ей больше шло, когда она не красилась.

В это время, когда у Голдхендлера и без того хлопот был полон рот, я допустил ужасную оплошность.

У бассейна я подружился с симпатичной девочкой — миниатюрной красоткой, у которой было несчетное число платьев и роскошный «линкольн» с открывающимся верхом. Я решил пуститься во все тяжкие и повел ее в ресторан «Бичкомер». Тут-то я и дал маху. Дело в том, что коронным напитком в «Бичкомере» был коктейль под названием «Нокаут для Кинг-Конга»: там было намешано черт знает что — несколько сортов рома, кокосовое молоко, толченый лед и специи. На вкус этот коктейль напоминал кокосовое мороженое, и подавался он в настоящей скорлупе кокосового ореха. Опрокинуть больше одного «Нокаута для Кинг-Конга» было довольно опасно: в лучшем случае вы могли полностью утратить вкус к пище, а в худшем — в беспамятстве свалиться со стула и что-нибудь себе повредить.

Но эта красотка была совершенно феноменальна: она выпила целых три «нокаута» и после этого раскололась. Она сообщила мне, что живет со своим братом, и сейчас она от него на третьем месяце. Голливуд — это и вправду кабак. Тут «Зейде» был прав.

Из-за этого-то все и произошло. На следующий день, когда я лежал в тяжелом похмелье, около четырех часов дня зазвонил телефон; Питер в это время был у бассейна.

— Алло! — простонал я в трубку. В ответ я услышал грозный рык Голдхендлера:

— Финкельштейн! Какой текст ты послал Николасу Нидворакису?

— Как какой? Тот, который мы сочинили вчера с Питером.

— Это точно? А ну-ка, посмотри у себя на столе.

Я подошел к столу. Там лежал текст для Нидворакиса, начисто перепечатанный в машинописном бюро, готовый к отправке. Так какой же текст я послал Нидворакису? Я с трудом вспомнил, как около полудня кто-то позвонил в дверь: я, страдая, выбрался из постели, взял со стола рукопись, сунул ее в заранее заготовленный конверт и вручил посыльному Нидворакиса. Тот уехал, а я снова лег в постель.

И тут я понял, что я натворил. У меня в комнате кроме перепечатанного текста для Нидворакиса была еще только одна машинописная рукопись: старая программа немецкого комика, откуда мы брали остроты для нидворакисовского текста. И эту-то рукопись я послал Нидворакису. Ничего не попишешь: пришлось признаться.

— Простите, шеф, — простонал я.

— Не важно. Где Рабинович? — спросил Голдхендлер; ярости как не бывало, тон у него теперь был чисто деловой.

— У бассейна.

— Позови его!

Пока Питер одевался, приехал Бойд с тремя мужчинами, которые тащили пишущие машинки. Они уехали. Работая с фантастической скоростью, Бойд, Питер и я, с помощью какой-то другой старой программы, стали сочинять новый текст для Нидворакиса, печатая как одержимые. У всех этих трех машинок был такой же шрифт, как у тех, на которых перепечатывали рукописи в машинописном бюро. Через час с небольшим перед нами лежала новая программа.

Бойд набрал телефон Голдхендлера.

— Он все еще здесь? — спросил он, понизив голос, а затем заговорил громко и бодро. — А, Ник, привет! Да, они только минут пять назад вернулись с пляжа. Текст лежал на столе целый день. Странно, правда? Да, конечно, я сейчас его привезу.

Бойд повесил трубку, закурил крепкую турецкую сигарету и вздохнул:

— Он пьян как сапожник. Налейте мне виски с содовой. Честное слово, шеф был просто великолепен. Это гигант, гений! Кто бы еще мог провернуть такое!

Попивая виски, он рассказал нам, что случилось. Нидворакис вернулся к Голдхендлеру, потрясая программой немецкого комика, он орал, топал ногами, угрожал Голдхендлеру судом, угрожал избить его до полусмерти, угрожал дать в «Верайети» на весь разворот объявление о том, что Голдхендлер плут, прохвост, пират, бандит и плагиатор. Сбывать ему старые программы! И за это брать с него деньги, которые он зарабатывал кровью и потом, зарабатывал ценой своего подорванного здоровья! Голдхендлер дал Нидворакису выкричаться, а потом предложил ему стакан виски и сказал, что он все объяснит и потом Нидворакис будет еще перед ним извиняться.

Объяснил он все вот как: «ребята», то есть Питер и я, в сочинении программ еще зеленые новички, и вот Голдхендлер привез с собой старые программы, чтобы мы могли поучиться, как нужно писать для комика, работающего на акценте, а ведь Нидворакис, объявил Голдхендлер, — это лучший такой комик на свете, все остальные комики ему и в подметки не годятся. Голдхендлер с радостью покажет ему все свои старые программы, на которых мы учимся писать. Если он найдет там хотя бы одну остроту, которая перешла из них в нидворакисовскую программу, — хотя бы одну, он, Голдхендлер, вернет Нидворакису все деньги, которые тот ему заплатил. Что же до этой новой программы, то она уже полностью написана и не имеет ничего общего с этой старой программой, которую Нидворакису прислали по оплошности. Сейчас же Бойд поедет в «Сад Аллаха» и привезет эту программу. Если в ней будет хоть малейшее сходство с программой, написанной для немца, он, Голдхендлер, готов всю жизнь работать на Нидворакиса бесплатно. И это ему будет только в удовольствие, потому что писать программы для такого замечательно артиста — это великая честь.