— О, ну как это? Изящно одетый человек. Элегантный. Красивый. Модный.

— Comme il faut, — сказал папа. — Да. Толстой употребляет это выражение. Ладно уж, так и быть; и мы будем гордиться тем, что ты такой comme il faut.

На следующий день я стоял на Пятой авеню перед магазином «Финчли», робко заглядывая внутрь и не решаясь войти, словно это была католическая церковь. Сквозь дверь были видны продавцы за прилавками, все одетые с иголочки, статные, изящные, такие не похожие на мистера Майклса. Казалось, весь штат «Финчли» состоял сплошь из пожилых гаков с замороженными лицами. Я даже не был уверен, что они согласятся взять у меня деньги и выдать мне такое же пальто, какое было у Боба Гривза. Как раз такое пальто висело на манекене в витрине — точь-в-точь такое, и даже с поднятым воротником. Да и сам манекен тоже выглядел гаком, он был даже немного похож на Боба Гривза — и улыбался такой же, как у Гривза, восковой улыбкой. Я должен был во что бы то ни стало купить это пальто. Ну, была не была! Я набрался храбрости и вошел внутрь.

Конечно, магазин «Финчли» от моих денег не отказался и пальто мне продал, но до этого продавец, который меня обслуживал, — светловолосый патриций, с маленькими, жесткими усиками и английским акцентом, явно бывший королевский драгун, знававший лучшие времена, — четко дал мне понять, что я презренный плебей, рвущийся из грязи в князи. Пальто на мне сидело как влитое, и выглядел я в нем действительно шикарно. Правда, меня несколько обескуражило то, что, вертясь перед трехстворчатым зеркалом, я обнаружил, что в этом пальто я похож не столько на Боба Гривза, сколько на тетю Фейгу (раньше я этого никогда не замечал). Кроме того, повернувшись несколько раз вокруг своей оси, я заметил, что сзади нет пояска. Я готов был поклясться, что у Гривза поясок был. Я сказал об этом королевскому драгуну.

— Если вы хотите поясок сзади, сэр, — слово «сэр» он произнес таким тоном, каким актер, играющий Антонио, обращается к Шейлоку, — то вам следует пойти на Канал-стрит.

Я заплатил деньги и вышел на залитую солнцем Пятую авеню, неся под мышкой коробку с пальто из верблюжьего сукна, — это я-то, еврей, который никогда не чувствовал себя ущербным. Кстати, продавец оказался прав. На пальто Боба Гривза никакого пояска не было. А верблюжьи пальто, которые продавались у мистера Майклса, держу пари, все до одного небось были с пояском сзади. Страшно подумать, что бы было, если бы я пришел на премьеру своего капустника в пальто от мистера Майклса с пояском! С таким же успехом я мог бы прийти облаченный в «тфилин».

— «Кадиллак» подан! — крикнула Ли, когда я сидел за книгами.

Я вскочил:

— Где? Где он?

— Внизу у подъезда.

Я надел пальто от «Финчли» и поднял воротник. Внизу папа беседовал со швейцаром Патом, а у тротуара стоял «кадиллак».

— Ну, залезай! — сказал папа. — Денди.

Я сел за руль. Наконец-то это прекрасное никелированное чудовище, пахнущее тугой мошной, было в моем распоряжении. Я завел мотор. О, это негромкое мощное рычание! В верблюжьем пальто от «Финчли» я чувствовал себя непобедимо уверенным и невозмутимым. Я помахал рукой папе и еще чуть-чуть приподнял воротник пальто. Папа стоял, улыбаясь и переминаясь с ноги на ногу, сунув правую руку в боковой карман пиджака. На фотоснимках, сделанных в двадцатые годы, когда ему было сорок с лишним, он всегда стоит, сунув руку в боковой карман пиджака. Для него эта поза была comme il faut. Ее очень часто можно увидеть на старых фотографиях почти всех еврейских интеллигентов из России: они стоят, засунув руку либо за лацкан, как Наполеон, либо в боковой карман пиджака.

«Кадиллак» тронулся, как облако, на котором, бывает, мы летаем во сне. Я объехал вокруг квартала и вернулся к подъезду, онемевший от восторга. Дорси Сэйбин была моя. Папа все еще стоял у подъезда, беседуя с Патом.

— Папа, это чудесно!

— Денди, — сказал папа. — Я отведу его в гараж.

Генеральная репетиция. Все исполнители — в гриме, в париках и костюмах — толкутся на сцене. Рабочие сцены перекрикиваются друг с другом, передвигая декорации. Оркестранты, сбросив пиджаки, настраивают инструменты. Я стою в одиночестве среди рядов стульев в пустом зрительном зале, в который превращен бальный зал отеля «Уолдорф-Астория». На сцене все еще кавардак, но занавес уже опускается. Начинается увертюра — попурри из мелодий, используемых в спектакле; я еще этой увертюры не слышал. Первое, что я слышу, — это пронзительные звуки дудки, играющей «Янки Дудль» под стук барабана.

Боже праведный, какова чарующая сила этой мелодии! В этих первых звуках было все: «минитмены», Джордж Вашингтон, Вэлли-Фордж, «Дух 1776 года»; мне стало почти стыдно, что я сделал американскую революцию темой для пародии: так захватил меня, при звуках труб и барабана, наивный школьный патриотизм моего детства. Ритм подхватили еще несколько барабанов, и «Янки-Дудль» перешел в «Марш минитменов», который со временем стал мелодией гимна колумбийской футбольной команды. И сейчас, сорок лет спустя, когда я об этом пишу, меня снова охватывает дрожь. То была заря моего порыва к творчеству — заразной болезни, от которой я, видимо, так и не избавился до сих пор, даром что стал налоговым юристом; если не так, то откуда же взялись эти сотни страниц?

Какой поворот в моей жизни! Дирижер знал тему капустника и в своей увертюре предварил ее самым непосредственным образом. Но «Янки-Дудль» ударил меня, как молотком. Я, Дэвид Гудкинд, — я автор «Антонима Реверса»! Все эти актеры, все эти костюмы, все эти музыканты, все эти декорации, все эти ряды пустых стульев, которые будут заполнены три вечера подряд, — все это благодаря мне! То, что я сочинял для раздела «В час досуга» и для «Шутника», было лишь способом самоутверждения в университете, но дудочки, игравшие «Янка Дудль», пели в моей душе: они пели о том, что нет на свете ничего более возвышенного, чем зов творчества; творческий труд — это самый благородный труд, и мало есть видов деятельности, идущих с ним хоть в какое-то сравнение. Я и до сих пор так думаю. В литературе много званых, да мало избранных. Вот Питер Куот был и зван, и избран. На что он употребил свой талант, это другой вопрос. А я был зван, но не избран, — вот я и стал налоговым юристом.

В вечер премьеры — в этот вечер вечеров — я выглядел, мне казалось, как королевский драгун в увольнительной, если не считать свежей сыпи прыщей, кое-как замаскированных пудрой. Но автор университетского капустника был выше таких мелочей. В верблюжьем пальто от «Финчли», взяв под мышку коробку с двумя орхидеями, я попрощался со своими домашними. Ли, возясь над своим вечерним платьем, сверкнула на меня глазами:

— Ну и красавец! Счастливо!

— Это счастливейший вечер в моей жизни, — сказала мама. — Мы с папой так за тебя рады! — и затем она добавила грустно, но так, что было слышно во всей квартире: — Ах, если бы ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ вышел замуж…

Папа, в новом смокинге, проводил меня до лифта. Это был не только мой, но и его вечер вечеров: это было его торжество в «а голдене медине», долгожданное, но наконец-то свершившееся, и оно разворачивалось во всем блеске. Так мне казалось, но папа, когда закрывалась дверь лифта, произнес только одно слово:

— Денди!

Дорси впорхнула в свою гостиную в облаке тонких ароматов, ослепляя белизной рук и груди и багрянцем алого платья до полу.

— Ну и ну! — сказала она, оглядывая меня с головы до ног. — Ты выглядишь настоящим денди. Спасибо за цветы.

Когда я открыл перед ней дверцу «кадиллака», в ее небесных глазах появилось задумчивое выражение — то самое, которое я видел, когда сказал ей, что повезу ее в «Орхидею». Если я правильно расшифровал иероглифы, начертанные на ее бесстрастном лице, она размышляла о том, не следует ли ей передумать рвать с Виконтом. Конечно, он молодоват — что да, то да, — на зато какой конкистадор!