Загадка эта Всеволожу мучила с тех пор, как пришла весть о смерти старого похитчика престола князя Юрия. И Ховрину она ответила, как уже прежде отвечала самой себе:

- Я мыслю: не останется Васёныш великим князем. Жаден он, горяч и суемудрей. Ему бы братьев ублажить, он их обидит. Ему бы оделить бояр московских, чтоб их очи разожглись, он не приложит к этому старания. И что ж? Братья отвернутся, бояре призовут Василиуса, а Васёныш станет бегать.

- Васёныш? - удивлённо вскинул брови Ховрин.

- Я его в детстве так звала.

Хозяин вышел молча. Всеволожа успокоилась. Был бы отказ, она б немедля его услышала. А так… Увидим!

Боярышня увидела тугую калиту в руках купца, когда он воротился.

- Возьми, - рука Владимира Григорьича с весомой помощью без оговорок протянулась к ней. - Вернётся государь, а отнятого не вернёт. Ты не надейся. Однако в крайности приди ко мне. Я чту боярина Иоанна за высокий ум, хотя он не благоволил к моей особе.

Хозяин проводил Евфимию до лестницы в подклет.

Когда закрылась позади калитка Ховрина двора, Полактия была удивлена, что не спустились на Подол, а волею боярышни вернулись к воротам Мамонов. Сестра лесная заворчала:

- Дошли бы старым ходом.

- Не надобно, чтоб челядинец видел, куда идём, - ответила Евфимия.

Пусть соглядатайствует у ворот Васёнышев обыщик. Поздние гостьи пришли к Мамонам, и весь сказ.

Возвращение беглянок всполошило опальную чету. Когда же Всеволожа вручила тугую калиту Андрею Дмитричу, охам и ахам не было конца. Она прервала их:

- Пора бы собираться, Акилина свет Гавриловна. Весенняя-то ночь не зимняя, не так длинна.

Конюший Симеон Яма был тут же послан с лёгким скарбом на телеге в подмосковную деревню Дудницы по запутанным путям. Лесные девы с нехотеньем, спорами (как в чёрный час они покинут амму Гневу?) всё же отправились под Нивны в своё жилище ведьм. Сами же Мамоны с Евфимией переоделись нищебродами, преодолели на задах усадьбы заплот и покинули Кремль через Водяные ворота, где челядь спозаранку снисходит по воду к Москве-реке.

Из Водяных ворот вышли в первом часу дня. В этот час солнышко встаёт, отпираются калитки, снимаются рогатки на улицах. Дожидаясь этого часа, Евфимия глядела на луковичный терем за тыном - хоромы Даниила Чешка, знатного боярина Юрия Дмитрича. Когда-то Даниил пытался примирить дядю с племянником, да не преуспел в этом. Не много и лет прошло. Дворы их почти что рядом, как и их души ныне, ведь обоих уж нет в живых. А память останется: Водяные ворота иногда называют Чешковыми.

На Фроловку попали, когда рядом, на Коровьей площадке, затукали топорами мясники, загомонили ранние покупатели, то смеясь, то ругаясь. Дух от площадки шёл тухлый, кровавый, назьмяной. Всеволоже захотелось заткнуть нос.

- Тотчас от Ильинки пойдут великокняжеские сады, там надышишься, - успокоил Мамон.

Евфимия слышала, что в этих, казалось, бесконечных садах однажды в праздник занялся пожар, сгорело много гуляющего народу. Ранним утром через пустые сады проходи, страшась воровства, но не великокняжьих бердышников. Крадёжники безопаснее стражи.

При выходе в чисто поле, где встряхивалась от сна подмосковная деревушка под замутнённым поддымками небом, Андрей Дмитрич нашёл пенёк, снял чёрные сафьяновые сапоги до колен с длинными острыми носами, чтобы перемотать полотняные онучи. Слишком торопливо обулся перед побегом. В ходу обе ноги стер.

-  Где укрываться будем? - спросила Евфимия. - Куда направим стопы?

Она говорила так, будто повозка не ждала их в Дудинцах, будто они пешеходцы, безлошадные крестьяне. Хотя вряд ли их можно было за таковых принять при внимательном взгляде. Пусть и висел у Мамонова кушака лжичень, как носили простолюдины ложку в чехле, кафтан на нём был не бедный - длинный, на вате, впереди пуговицы с нашивными петлицами. И на Акилине Гавриловне одежда проста, да не дешева - тафтяной повойник, плотно облегающий и скрывающий волосы, поверх него - искусно повязанное тонкое полотняное покрывало - убрус. На самой Евфимии вместо телогреи для выхода со двора - летник с широкими рукавами до локтей, не распашной, надеваемый с головы. По солнечности и теплу голова открыта, волосы разделены пробором, заплетены в косу, перевитую лентами и украшенную золотой подвеской с кистью - накосником.

- К Господину Великому Новгороду намечаю наш путь, - сообщил Андрей Дмитрич. - Есть там у меня важный друг, степенный посадник Василий Степанович Своеземцев. Он даст приют на время. Однако вот размышляю: как добираться? Есть две дороги: одна - через Волок Дамский, Торжок, Вышний Волочок, Коломенское озеро, Яжолбицы; другая - от Волока Дамского мимо озера Вол ого (откуда Волга начинается), через град Демань - новгородскую крепость на реке Явоне, впадающей в Шелонь, - через Русу, берегом Ильменя, через Коростыню и - на месте!

- Способнее вторым путём, - приговорила Акилина Гавриловна. - Круглее, но глуше. Стало быть, безвреднее.

Направились к деревеньке, что дымилась в тысяче шагах. Она и оказалась Дудинцами.

У крайней курной избы во дворёнке с похилённым плетнём нашли Симеона Яму, чистящего саврасую лошадь, впряжённую в повозку с берестяным верхом.

- Вот наш рыдван, - издали углядела Акилина Гавриловна.

- Не рыдван, а кибитка, - уточнил Андрей Дмитрич.

- Харч не удалось купить, - уведомил Симеон Яма. - Монеты, что господин из калиты дал, - оршуги, шведские медные деньги.

- Истинно, истинно, - подтвердил боярин. - Пфениги, марки, оршуги. Будто бы Ховрин знал, что твой путь ляжет в Новгород, - сощурясь, глянул он на Евфимию.

- Не в Литву ж ей бежать! Не в Москве ж оставаться! - объяснила поступок Ховрина Акилина Гавриловна.

- В Новгороде рады будут таким монетам, здесь же, в лавице, не берут, - заявил Симеон Яма. - А цены, цены по случаю нашей смуты! - воздел он руки к небесам. - Мех овса - алтын, воз сена - алтын, коврига хлеба - деньга, полоть мяса - два алтына, баран - десять денег! Да ещё май добавил скупости. Ах, май, май! Не холоден, да голоден!

- Обвыкнемся голодать, - вздохнул Андрей Дмитрич.

- Попросил у приятеля Христа ради, - кивнул Симеон на курную избу, - овсяных хлебов да жбан молока. Подкрепимся по-бедному и - в дорогу.

За трапезой возатай признался, что хотел кой-какую боярскую рухлядь обменять на еду, да поостерёгся: не заподозрили бы, кто путешестует. В лихое время кругом доводчики.

Саврасый повёз почти шагом. На спусках убыстрял ход, на подъёмах Мамоны с Евфимией покидали кибитку, шествовали позади, лишь Симеон Яма ехал, покачиваясь в седле, помахивал понукальцем.

На полях трудились обельные мужики в рубахах и портах, в сапогах чёрного товара или лаптях, бабы в красных сорочках и сарафанах. Обихаживали свою собину.

- Арина-рассадница! - объявил, спустя несколько дней, возатай. - Рассаду капусты сажают. Жгут старую траву, чтобы не мешала новой. На Арину старая трава - с поля вон!

- Тяжело живут, а у каждой бабы серьги в ушах, - заметил боярин.

- Для крестьянки серьги в ушах, словно крест на шее, - хохотнул Симеон Яма.

В селе Теребень приютил путников скудобородый безлошадник Сысой. Попробовал оршугу на зуб и решил:

- Сгодится!

После вечери жена с детишками взлезли на полати, постояльцам постелили на лавках. Хозяин не погасил светца. Евфимия, засыпая, слышала, как он жаловался Андрею Дмитричу:

- Грядут страшные времена! Уже, видимо, кончина мира приблизилась, и урок житию нашему приспел, и лета сокращаются. Сбылось всё, сказанное Господом: восстанет язык на язык… Говорят, по истечение семи тысяч лет пришествие Христово будет. То-то и есть! Нынешней зимой у нас явился волк голый, без шерсти, много людей поел. А на днях озеро Жидовское у села Троицы три для стояло кровавое…