Чуть ли не ежедень наведывалась Акилина Гавриловна. Она и Андрей Дмитрич Мамон помимо домочадцев были единственными, отдавшими последний долг опальному Всеволожу. Без них Евфимия не одолела бы горьких, суетных, хлопотных похорон. «Дочь моя восприемная! - ласкала её амма Гнева. - Отправлю-ка тебя в Нивны с Властой. Подал её от оборотня Василиуса и его злицы-матушки. Бонедя уж там, у лесных сестёр. Карион, её суженый, оказался в числе пятерых, умчавшихся ополночь с бывшим великим князем в Галич. Разлучила временно их судьба. Вот и тебя приютят сестрицы-тайнницы, да так, что никакой соглядатай не обнаружит». Евфимия согласилась, мечтая втайне уговорить Агафоклию подвергнуть её успенью, послать душу в паломничество лет на двести в будущее. Пусть там ждёт ссылка за Камень, в землю Югорскую, однако ж вместе с семьёй. Здесь же кроме пестуньи Акилины Гавриловны не осталось у круглой сироты ни одного истинно близкого человека, ради коего стоило бы продолжать жить. Договорились отправиться с Властой в последний урочный день. Узнав решение госпожи, конюший Олфёр Савёлов нипочём не согласился оставить её, настоял ехать в собственной карете и самому быть возницею. Перед тем ему требовалось завершить кое-какие домашние дела, кое с кем рассчитаться. Он исчез на несколько дней. Объявился лишь нынче поутру. Тут же принялся готовить отъезд. Коробья Евфимьины были собраны. Она ожидала В ласту. Мамоны же, спустя день, должны были сопровождать своего князя в Можайск, а после приехать в Нивны, где все и встретятся.

Почернели завязи яблок, прихваченные откуда ни возьмись летним заморозком. Облетел цвет сирени. Евфимия пошла к дому и уже по пути услышала зов Олфёра из отворенного окна столовой палаты:

- Госпожа, всё готово!

Ещё с утра он вызвался за отсутствием кухарки Домницы самолично изготовить естьё. Евфимия нашла на столе жаркое из куриных кишочков и печени. Славный на вкус вышел потрошок. И лицо Олфёра сияло. Он, как заправский кравчий, прислуживал у стола. Евфимия со стыдом вспомнила, что намедни говорила Акилине Гавриловне, дескать, есть люди, без причин действующие на нас неприятно. Нечего им поставить в вину, а неуютно при них и тошно. К таким она отнесла Олфёра. И вот каялась про себя. Самый верный слуга! Хотя и теперь под его улыбчивым взором боярышню мороз подирал по коже. Явилась Власта.

- Мой узелок в карете.

Олфёр тут же под благовидным предлогом вышел. Перед отъездом предстояла последняя проверка всего и вся.

- Я рада. Мысли твои покойны, - примолвливала Власта, помогая одеться боярышне.

Прощальный взор на родовое гнездо был брошен сквозь слёзы.

Карета с одинокой орлицей в гербе дёрнулась и покатила со двора.

В оставленные ворота по-хозяйски входили чужие люди.

«Прощай, мой прекрасный рай!»

Вот уже и застенье. Колеса протарахтели по брёвнам моста над Неглинной. Кони помчали по Воздвиженке мимо купеческих теремов к Можайской дороге. Боярышня Всеволожа удалялась в изгнание, может быть, до скончания живота.

- У тебя мысли злые, сестрица, - внезапно сказала Власта, - Отвлекись мыслями.

Только что Евфимия вспомнила слова псалмопевца Давида, сказанные много веков назад как бы о нынешнем великом князе московском: «Ты сирот оставлял с пустыми руками. За то вокруг тебя петли, и возмутил тебя неожиданный ужас, или тьма, в которой ты ничего не видишь».

- Поведай, умница, - попросила Власта, - пришёл ли в нашу землю покой с возвращением законного венценосца?

- Распря лишь начинается, - провела нежными перстами Евфимия по загрубевшей в лесной работе руке своей спутницы. - Князь галицкий уступил, старшие же сыновья его не вложили меч в ножны. А родитель отстанет ли от детей? На харатейном пергаменте и отстанет, а в жизни нет. Ратная же доблесть Василиуса, судя по Клязьминской битве, сомнительна. Вот и жди вскорости нового великого князя на Москве…

Обе вдруг едва не стукнулись лбами. Кареть резко остановилась.

В сумеречных слюдяных оконцах замелькали тени.

Дверца распахнулась стремительно.

В предночной час смоляной бородач показался синим.

- Выходи, боярышня Всеволожа! Евфимия не шелохнулась.

- Кто будете?

- Кто никто, выходи! Иная кареть для тебя готова. Девка поедет своей дорогой. Ты - с нами.

- Шиши? - спросила боярышня.

- Мы не воры, - чуть оторопел бородач. - Княжьи воины. Есть до тебя понадобье. Пересядь, не буди в нас силу.

- Он не шиш, - шепнула Власта. - Страшится не исполнить чужую волю. Я за тебя спокойна. Крадёжники хотят отвезти туда, где ты люба.

- Сунетесь, - гневно произнесла боярышня, - отведаете моего ножа. Затворите дверцу. Пусть возница едет.

Бородач прищурился.

- Твой возатай связан.

Грубо, нетерпеливо вторглись в мирные переговоры наружные голоса:

- Румянец, хватит!

- Софря, изымай куклу!

- Ельча, заходи сзади!

Некто дюжий втиснулся в кареть и отпрянул с воем, залившись кровью.

- Ой, ужалила! Будь она проклята…

В то же время медвежьи лапищи сдавили плечи со спины. Неиспытанная доселе мощь пушинкой вынесла Евфимию из кареты.

Власта же сквозь отверстую дверцу внушала по-прежнему:

- Не пугайся.

Ельча развязал Олфёра. Румянец возился с рукой раненого. Против лёгкой кареты высилась обшарпанная грузная колымага, запряжённая шестерней.

- Дозволь со спутницею проститься, - обратилась обезоруженная похищенница к одолетелю.

- Простись, - разрешил Ельча. Евфимия с Властой обнялись.

- У них нет зла, - шепнула ведалица мыслей. - Тебя просто умыкнули.

- Кто умыкнул?

Выслушать ответ не дозволили. Насильно усадили в неуютную повозку. Ельча устроился на облучке, Румянец и Софря - с пленницею в трухлявом коробе. Шестерня рванулась, как шесть ветров. Обшивка ныла. Доски жалобно скрипели. Вот-вот развалится дрянная колымага. Охраныши помалкивали. Расспросы Всеволожи, грозные и мягкие, звучали втуне. Ночлегов не было. Четыре постояния, две трапезы за нощеденство. Спи, сидя и трясясь. Кони крепкие, повозка хлипкая - не очень-то вздремнёшь. Похищенники перемол вливались о неважном для Евфимии. Ей же - неизменные три слова: «Ешь», «Садись», «Сходи». Последнее, когда просилась по нужде. Пускали по ту сторону повозки, сами становились так, чтоб видеть, если отбежит с дороги.

Селения мелькали за оконцем незначительные. Шестерня не замедляла бега. Но вот всё тянется и тянется обширное подградие. Боярышня увидела высокий тын на земляном валу, соломенные кровли, низкие лабазы, площадь, дубовый кремник. Высокая угловая башня, вскинутая, как большой палец, придавала кремнику победительный вид. Протарахтев над рвом, кареть остановилась.

- Червлёный плат! - раздался грубый голос.

- Кровь из носу! - ответствовал Ельча. Раскрылись толстые, скрипучие врата.

- Как именуется сей стольный град удельный? - полюбопытствовала московлянка.

Софря молвил:

- Кострома.

Доставленную возвели под руки на высочайшее крыльцо.

Нагаечники гнали любопытных прочь.

Бревенчатый дворец под луковичными закоморами был сказочен и пах сосной.

В сенях в длинной до пят ферязи, отороченной кружевами, стоял князь. При входе Всеволожи он изрёк кому-то:

- Славно Олфёр Савёлов спроворил дельце!

Тихо было произнесено, однако слышно. Полонённая обратилась к князю:

- Что за нужда, Васёныш, в похищении моём, столь хитром?

- Ну, чуть созорничал… Офима!.. Вспомни, как жука впустил тебе в рукав. Ещё твой батюшка, боярин Иоанн, стебнул меня указкой… Ну, не серчай! Всё объясню…