- Так-то оно так, - услышала она государев голос- Да не Бунко ли с отрядом Васькиной обережи и присланы везть тебя на Москву? Ишь, одебелела здесь, аки маков цвет!

- Взойди-ка сюда, Василиус, - пригласила Евфимия.

Князь взошёл в ложню, пощипывая узенькую бородку.

Она расстегнула пятнадцать пуговиц отделанной кружевом телогреи с длинными до подола рукавами, распахнула её, рванула за ворот сорочку белую, нижнюю, обнажила бок, часть груди… Он увидел на нежной девичьей коже свежие рубцы от недавних ран, отшатнулся, прижал ладони к щекам:

- Прости, Евушка!

- Бабке твоей Евдокии, - отступила боярышня, - пришлось обнажаться пред сыном Юрием. Злословил о целомудрии матери, видя её наряженность и весёлость, а под нарядами- власяница, кожа иссохла, от лишнего воздержания. Стыдись уподобиться дяде! Ты вынуждаешь открывать язвы не перед сыном - перед отвергнувшим меня женихом.

- Матушка сказывала, - поднялся князь, - бабка моя щепетухой была, любила наряжаться и нравиться.

- Панфирь твоя матушка, кошка дикая, - оправляла платье Евфимия. - Не устроила б свару на брачной каше, сидел бы ныне на отчем столе, не шатался бы векую. Бабка же твоя говорила: «Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную».

- Чем искуплю вину?- умоляюще смотрел на бывшую невесту князь.

- Отпусти Кариона, - попросила она. - Кабы не он, не свиделась бы с тобою в темнице Тараканова дома. Помнишь?

Князь пересёк избу, отворил дверь, крикнул вниз:

- Андрей Фёдорыч!

Борзо зацокали по ступеням шаги. Взошёл один из двоюродных братьев Плещеевых, тот, что помоложе: усики - пушок, бородка едва наметилась. Узнав Евфимию, стал как вкопанный.

- Боярышня Всеволожа?

- Выпусти Бунко, - повелел его господин. - Позови сюда.

Князь и боярышня, стоя в горнице, молча созерцали друг друга. Она - ещё не веря удаче, он - уже замышляя нечто…

- Бунко на все четыре стороны отпущу, ты останешься, - порешил Василиус.

- Он должен доставить меня к Мамонам, - объявила Евфимия.

- Или ты - или он! - упрямствовал князь. Всеволожа, стиснув руки на груди, отошла к окну.

- С детства ты - себялюб, себятник. Добр к одному себе, до других нужды нет. Ну на что я тебе, сирота безмужняя? Срам помыслить!

Василиус сел за стол, запустил пальцы в космы.

- Всеми брошен! Всеми пренебрегаем! Мать и Марья за приставами увезены в Звенигород. Брат Иван Андреич Можайский сидит в Твери. Написал ему: «Не изменяй мне в злосчастии». Не изменит ли? Обездружен, как обнажён! Не пристало тебя в друзьях держать - твоя правда. Как всегда, твоя правда! Потому, любя без ума, послушался матушки, не повенчался с тобой. Знал, всегда твоя будет правда, не моя. С детства ты была мне советницей, как потом твой батюшка. Что ж, беги от своего государя, коего назвала единственным великим князем земли Московской…

Он поднял взор. Она глядела на него, ожидаючи. Он встал и с несовратной твёрдостью изрёк:

- Ты уедешь, Карион будет казнён, Евфимия покорно уронила руки.

- Я останусь.

В дверь тихонько заскреблись. Князь распахнул её. Вошли Бунко с Калисой и Плещеев. Евфимия заметила кровоподтёки на лице отпущенного.

- О, Карион! - Боярышня дала ему свой платчик. - Оботрись. Возьми на память.

- На память? - недоумевал Бунко. - Что ты говоришь, Евфимия Ивановна? Или не едешь в Нивны! Вот, Калиса собралась…

- Едете с Калисой. Без меня, - сказала Всеволожа. - Простимся!

Она перекрестила Бунко, по-сестрински прижала губы к наливной щеке свой целительницы, таимно прошептав над её ухом: «Вдругожды похищена».

Калиса с Карионом вышли, поклонясь Василиусу.

Счастливым голосом он наказал Плещееву:

- Повозку и коней! Питья и яств в дорогу! И обережь покрепче, чтоб нашу Всеволожу не кручинила тревога!

Зимовала Евфимия в Нижнем Новгороде. В слюдяное окно своей ложни она видела крутой скат горы, на коей воздвигся кремль, и задумчиво вглядывалась в необозримую даль, белую, как мертвецкий саван. Здесь соединялись две могучие реки Волга и Ока. Ныне вся прелесть Соития их была прикрыта снежным крылом зимы. Боярышня ничего не распознавала. Она размышляла о злосчастной судьбе своей, вновь взнузданной Василиусом, хотя на сей раз вовсе не по поставу, даже не по приличию. Спору нет, Василиус - не Васёныш Косой. Заполночь не нагрянет, взаперти не иссушит. Однако трапезуй с ним ежедень, слушай да наставляй. А наставлять было в чём и не без толку, иначе двусмысленное положение Всеволожи при бывшем великом князе показалось бы вовсе невыносимым. «Враги не зрят стези правды, - жаловался Василиус, - сердца их одебелели завистью. Однако же мир мне надобен с дядей Юрием и его сыновьями, моими братьями». Евфимия возражала: «В разгаре драки мира не встретишь». Напоминала князю о деде его, герое Донском, покидавшем столицу не ради бегства, а для собрания сил против нашествия Тохтамышева. Свои мятежники злей татар: те, взяв Москву, уходят с награбленным, эти же остаются, крепя своё беззаконие. Свергнутый властелин воспламенялся от речей Всеволожи, да ненадолго. Окончательно подкосил его ответ Ивана Можайского, привезённый Андреем Фёдорычем, сыном Марии Голтяихи, внуком старого советника при отце Василиуса Фёдора Кошки. Молодому Голтяю в присутствии Всеволожи велено было прочесть привезённую епистолию. На мольбу Василиуса «не изменять в злосчастии» двоюродный брат отвечал: «Государь! Я не изменяю тебе в душе, но у меня есть город и мать, я должен мыслить об их безопасности. Итак, еду к Юрию». Заметался другом и братом преданный: «Он, вишь, - к Юрию!.. А к кому же мне?» Умудрённый Всеволожею сверженец бежал из-под Костромы в Нижний Новгород. Не ошибся! Здешние воеводы Фёдор Долгоглядов и литовский выходец Юшка Драница сохранили верность: приняли своего государя честь честью. И вдруг Голтяев доносит: Шемяка с младшим братом Дмитрием Красным заняли Владимир, движутся к Нижнему. Где далее скрываться Василиусу? «В Орде, - легкомысленно предложил Голтяев. - Ордынский царь защитит. Его волей увенчан ты золотою шапкой». Всеволожа сказала: «Нет, не в Орде! Там Улу-Махмета свергнул братец Кичи-Махмет». - «Чем Кичи хуже Улу?» - встрял Плещеев. И Голтяев поддакнул, мол, нам всё едино. Всеволожа не потерялась в мужеском споре: «Царям не до прочих драк в драке собственной. К тому же князь Юрий, заняв Москву, наверняка послал к новому царю большой подкуп. На это он достаточно мудр». Оба Андрея Фёдорыча не нашли возражений. Василиус колебался. На чём порешит? - об этом думала-передумывала боярышня в своей ложне, пытливо вглядываясь сквозь слюдяное оконце в белую бесконечную даль.

Внезапь вплыла Платонида и, как всегда, отвлекла своим добрым достоспокойным видом. Счастье для Всеволожи, что «мамушка Латушка» увязалась за ней, заперев избу, перепоручив хозяйство соседям. «Хоть на малое времечко пригожусь, пока воля у тебя отнята, - приговаривала она. - А воротишься на Москву к друзьям, я с лёгким сердцем вернусь до дому». Платонида напоминала Полагью, только возрастом старше. Тоже услащала горькие дни изобильными приговорками. «Трещи, трещи! - обращалась к морозу, закрывшему окно ледяной рукой. - Минули водокрещи. Дуй не дуй - не к Рождеству пошло, а к Велико дню». И мороз, как бы устыжаясь, принимал руку от окна, уносился вдаль, шурша снежной шубой. Так Аксинью-по-лузимицу, полухлебницу пережили. А пришёл февраль-бокогрей, солнышко стало припекать, Платонида пуще повеселела. «На Сретенье снежок, весной - дождёк!» - радовалась она. В марте Авдотью-подмочи порог встретили пирогами на ореховом масле с лососиной начинкой. А вскоре Всеволожа пожаловалась, что за дневною трапезой щи подали пусты. «Мамушка Латушка» замахала руками: «Захотела в апреле кислых щей! Сегодня же Марья Египетская! Все запасы на исходе. Марья - зажги снега! Марья - заиграй овражки!» Вот когда ощутила Евфимия, что зиму благополучно пережила. Жди приятных новин. Грянут перемены к лучшему.