Можайский, остановись перед Всеволожей, сказал:

- Истерзала меня! Слушай признанье: Шемяка зол, что простил Василиуса. Против себя пошёл; отдал ненавистному Вологду. Как родитель его - Коломну. Ему бы теперь сорвать зло. На ком? С тобою не преуспел, сбежала. Вспомнил Мамонов. Ради почину велел истребить лесных ведьм. Бояр же - предать суду по исправе. Прислал послуха для свидетельства, послухатая для смертного приговора. Все Юрьичи верили, что Мамоны - виновники гибели их отца. Ты была невестою Красного, разубедила его? Мне ль нынче разуверить Шемяку? С ним повязал судьбу. С ним готов сам на смерть. Изменить? А куда?.. К кому?.. К Ваське под топор? В Литву на изгнание?

Боярышня убеждалась: её заступа напрасна. Обронила с презреньем:

- Сколь же ты жалок!

И тут он словно с цепи сорвался.

- Порутчица! За Мамонов порутчица! Не бескорыстно ли поручаешься?

Евфимия напророчествовала:

- Чтоб ты помер изгнанником!

- А за это… - забушевал Можайский, - Яропка!.. Взять за караул! На цепь в колодки, в ножные железа!

Всеволожа стояла у старой оконницы со сломанным запором. Легко открыла. Впустила горький дух палых яблок. Узрела под оконцем куток для огородных орудий, покрытый добротным тёсом. Невдали - ветхий заплот, где ночные псы проломали лазеи. Сгинуть бы в одну из лазей, подалее от лихого терема!

Яропка надел на руки смыки, повёл во двор.

- Анашка! - сгаркнул он пристава. - Проводи в колодницу!

- В какую? - Бердышник таращил зенки.

- Проснись! - повелел Яропка. - В ближнюю. Где башня высока, караулиста.

Пошли затыненной улицей. Опускались сумерки.

Досадовала Евфимия: не так вела речь с Иваном. Поддалась чувствам. Теперь кто спасёт Мамонов? В голове злое, как лисий лай, напутствие Ивана Можайского: «Пошлю тебя в дар Шемяке, то-то обрадуется!»

В Можайске две путницы остановились у торговки Олёницы. Фотинья познакомилась с ней, наезжая с послугами для аммы Гневы. Олёнице она верила. Не верила надежде Евфимии выручить Мамонов. Сама не годна в помощницы. Её тотчас опознают. Двенадцатая несожжённая ведьма! За предательство не просила пощады. Прикинулась девахой-деревенщиной, указала путь. Сама до врат смерти осталась с сёстрами. Сражалась бок о бок с ними. Не разделила пещь огненную. Смогла перегрызть смыки на руках, освободить ноги. Отползла в чащу. Боярышня мысленно осудила Фотинью: спешит под крыло отца! Расставаясь, договорились, что дева дождётся возвращения Всеволожи.

И вот - знакомый облик впереди под иноческим покрывалом. «Не дождалась?» - удивилась Евфимия. Зачем она здесь? Приближалась, повесив голову, закрывшись понкою ниже глаз. Разминулись при полном равнодушье бердышника. Фотинья на миг одарила Евфимию условленной среди лесных дев рожекорчей. Так две сестры обменивались обычно, замышляя повалить наземь третью. Вязница моргнула в ответ, стала скашивать взор назад. Пошла же быстрее, чтобы поравняться с охранышем: он вёл её на смыках, как козу в поводке. Зайдя чуть вперёд, вязница остановилась.

- Кой враг? - ничего не понял бердышник. Получив от смычницы лёгонький удар в грудь, он грохнулся навзничь, ибо позади под ногами скрючилась Фотинья.

Не дав опомниться упавшему - бердыш оказался рядом, - она нанесла удар в голову. Пристав дёрнулся и затих.

- Кошачье вымя! - прошипела Фотинья. - Медвежий выгляд! Волчья сыть! Упырья рожа!..

- Убила! - ужаснулась боярышня.

- Убила, - сказала дева. - Сразу его узнала: готовил хворост, жёг лесных сестёр… - Она срезала смыки с рук Всеволожи. - Бежим!

- Мне… мне назад! - упёрлась Евфимия. Фотинья загородила путь.

Боярышня отстраняла препятствие:

- Я доконаю злеца Ивана!

Вырвавшись, спотыкаясь во тьме, она побежала меж тынами к дому князя. Удачливо обогнула двор. В безлунье чутьём нашла псовый лаз в заплоте. Изловчась, проползла. Вот закуток. Взлезла на кровлю. Окно светилось. Подтянулась на носках: князь распростёрся на одре, не сняв сапог с острыми носами. На поставце - свеча. Дёрнув к себе, растворила оконницу. Мгновение - и стоит перед князем, сверкая очами.

Иван вскочил.

- Ты? Воложка! - Крепко обнял. - Фу, будь я проклят! Сейчас думал о тебе. Ну и зверь! Воложку - в колодки! Бессильную, сироту! Тьфу, наважденье! Другиню детства! Хотел кричать, а ты тут как тут…

Со стуком вошёл Яропка. Стоял, раскрыв рот, но собрался с речью:

- Она Анашку - обушком в голову. На левом виску выше брови - пятенцо.

- Не такая бессильная сирота! - отозвалась Всеволожа.

Иван пораздумал, махнул рукой:

- Враг с Анашкой! Грош цена приставу, коего вязень валит.

- Вязница! - поправила Всеволожа.

Князь вправил в порты выбившуюся шёлковую сорочку.

- Яропка, выдь! Ты, Воложка, сядь. Вот что тебе скажу: езжай в Тверь, к сестрицам, прими образ ангельский. Что ртачиться, коль не велит судьба? Один жених - на небе, другой - женат. Дам тебе в путь коня, обережь, съестное… Чего желаешь, проси! Не требуй лишь выручать Мамонов. Не в моей силе-власти.

- Дозволь хотя б повидать, - убитым голосом молвила Всеволожа.

Князь даже не колебался:

- Ин, будь по-твоему. Скажешь - проводят. Хоть бы немедля.

Боярышня кивнула:

- Немедля!

И урядливый Яропка приглашён вновь, послан отвезти, поочерёдно пропустить к двум темничникам, боярыне и боярину.

Ехала в прадедовской колымаге, тряской, гнило пахнущей, без подушек. В пустые оконца врывался ветер. Видимости никакой - темь!

Потом замаячил воротный светыч.

- Мамоны в какой колодничьей? - спросил с козел Яропка.

- К воротам, где караульный чердак, - крикнули ему.

Встряхнуло раза три на колдобинах, и - опять остановка.

- Ерофей Степаныч, караульня у тюрьмы ветха, дыровата, надо бы перемшить…

Яропка, не отвечая, раскрыл привезённой дверцу:

- Иди, пожалуй.

Тюремщик со светычем вёл Евфимию по ступенькам вниз, бормоча молитву:

- «…огради меня ризою Своею от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, и от всякого злого».

Подземелье было глубоким, необихоженным: потолок и пол сгнили, отчего идти было страшно, отдушины с давних пор не чищены, отчего дышать тяжко. Провожатый вёл в самый конец прохода, отпер колодный замок на самой крайней двери.

Пахнуло затхлостью, нечистотами. Слабый свет озарил человека на слежавшейся соломе в углу. Женщину можно было опознать по безбородому лику и по груди, глядящей из-под издирок. Всеволожа едва узнала Акилину Гавриловну.

- Оставь светец, стань за дверью! - повелела тюремщику.

Тот исполнил. Видно, Яропка не сообщил, с кем прибыл. А страж и за дверью страж.

- Ефимьюшка-а-а!

- Амма Гнева!

Всеволожа бросилась обнимать, боярыня отстранилась:

- Не прикасайся. С кожей неладное… Всеволожа взяла в руки прядь седых волос.

- Тягостно тут, Акилинушка свет Гавриловна!

- Тяжело в тесноте, а в навете ещё тяжелее, - отозвалась боярыня.

- Спешила в Нивны за радостью, подоспела к беде, - жаловалась Евфимия.

- Одна добиралась? - слабым голосом спросила Мамонша.

- С медведем, - попыталась улыбнуться боярышня. - Довёз поводатарь. Прозвище смешное: Кувыря!

- Кузьма Кувыря, - повторила Мамонша. - Тот, что с ручной медведицей охранял князя Юрия Дмитрича.

И прояснилась память у Всеволожи.

- Господи! - вскрикнула она.

- А? - приоткрыл дверь тюремщик.

- Колодки на ногах весом по сорок фунтов, - страждущим голосом сообщила Акилина Гавриловна.

- Тотчас меня уведут, - прижалась губами к впавшей щеке Евфимия. - Тотчас свижусь с Андреем Дмитричем. Что передать?

- Передай, - медленно выговорила боярыня. - Молюсь Архангелу Михаилу: взял бы раба Божия Андрея из рук врагов его, от лиха, от зла человека, ото всякие порчи и соблюл в бедах, в скорбях, в печалях…