- Не даём воли схимиться.

Архимандриты Трифон и Афанасий со схимническими одеждами отошли.

За плечом Всеволожи прозвучал жёсткий сказ младшего великого князя, юного соправителя, завтрашнего самодержца Иоанна Третьего:

- Тётка Ефимья, тебе пора!

Голос напомнил девий бас Агафоклии на реке, в русалочьем сборище, что явилось во сне. Да и слова были те же.

Покорная Евфимия удалилась из великокняжеской ложни.

В передней услышала иноземцев:

- Опять юноша на престоле!

- Понаблюдаем новые смуты… Она, проходя, молвила по-немецки же:

- Этот юноша вразумит стариков. Не смуту увидите, а победы.

Невнятное для окружающих алалыканье иноземцев оборвалось, как отрезалось.

Тишина и зловоние проводили её из передней.

Не чёрным ходом, а с Красного крыльца покинула Евфимия государев терем.

Сразу же на площади у Пречистой узрела юродивого Максима с метлой в руках. Он тщательно, хотя бесполезно, мел рыжую жижу мартовской слякоти, приговаривая во всеуслышание:

- Государство ещё не совсем очищено. Пришла пора выместь последний сор!

Евфимия подошла к блаженному:

- Здравствуй, Максимушка!

Он оглядел её с высочайшим почтением.

- Была у великих мира сего? Ну, как они там?

- Государь наш Василь Васильевич умирает от сухотной болезни, - сообщила Евфимия.

- В кармане чахотка, в сундуке сухотка, - забормотал Максим, беря её за руку и уводя за собой.

- Куда ты снова ведёшь меня? - упёрлась она. - Опять к мельнице, что на Яузе?

- Нет, - не отпускал её руку блаженный. - Мельник меня прогнал. Лишил убогого кельицы. Отныне небо - мои стены и потолок…

Они прошли на Подол, вышли через Чешковые ворота к Москве-реке.

- Мне в обитель пора, - сопротивлялась Евфимия. - Завтра ухожу от этого мира. Готовлюсь…

- Завтра, завтра! - перебил, передразнивая, Максим. - Сегодня! Сегодня! И уж готова ты, давно уж готова…

- Ой, ноги промочила, совсем зазябли! - жаловалась пленница юрода, не решаясь выдернуть руку.

- А мы погреем. Сейчас погреем. - Он вытоптал на берегу пятачок.

Одесную - тонкий москворецкий лёд, ошуюю - стена чьего-то огорода… Максим изломал метлу. Огляделся. Отыскал взором кучу мусора у стены. Отпустив руку спутницы, стал таскать на пятачок доски ящиков, звенья бочек, всё, что могло гореть.

Евфимия с любопытством наблюдала за ним. Вот он вынул из-за пазухи трут, использовал прутья метлы, как растопку, вздул огонь…

- Погреемся! - пригласил Максим к занимавшемуся костру.

«Дзын-н-н! Дзын-н-н!» - долетел до них плачный колокольный звон из Кремля. Колокол-голодарь извещал о кончине великого князя, государя всея Руси, Василия Второго.

Завтрашняя монахиня осенилась крестом. Максим, занятый костром, на заупокойный звон не откликнулся.

Евфимии не хватало духу покинуть блаженного. Разрешила себе побыть с ним малое время. Подошла к огню ближе, чтоб согреть ноги.

- Сверху-то ты боярышня, а внутри-то инока, - потрогал сидящий на корточках юрод сперва телогрею, расстегнувшуюся у подола, а под ней ряску. - Близко-то, близко-то не подступай к пламени, не то сожжёшь свою сряду, - предупредил он, да поздно.

И она поздно вспомнила, что вшито в телогрею…

Воздух сделался внезапь зрим. Он стал красен. Всё очервлёнело вокруг. Снизу - как будто лёгкий толчок… Испугалась на миг. Тут же и успокоилась: вот чудо в первую седмицу поста! Хмарь рассеялась, объявилось солнце в полном блеске. Оттого всё красно…

Слава Создателю: она и Максим живы! Вон он стоит, руками взмахивает по-птичьи. Костер сгинул, будто его и не было, будто горсть сухой пеньки пыхнула и исчезла. Нету на пятачке костра. А блаженный здесь. И она жива. Ощущает существование всем своим чувствилищем. Каково легко, радостно!

- Максимушка!

Не отвечает. Оглох ли?.. Пошёл куда-то. Идёт от реки прямо на стену. Обезумел?

- Блаженный, пред тобою заплот!

Прошёл сквозь него, как дух. Взмахивает руками на чужом огороде…

Вот тут и уразумела Евфимия: оба они мертвы! Узрела: её стопы не досягают земли, зависли…

А боли нет. Не вдруг и приметила своё кружение в необжигающе огненном бесконечном столпе. Всё быстрее, быстрее… Голова пошла кружно. Сама вращалась веретеном. Или весь мир до незримости быстро вращался вокруг неё? Вспомнила сказочное поведывание поднятого смерчем Мамона. Зажмурилась! Пугалась открыть глаза. Казалось, откроет - увидит себя и безногою, и безрукою… Как долго длится эта кружба!

Она открыла глаза… Лежала в яркой светёлке. Вовсе и не весна - середина лета. А ветер не тёплый, знобкий проник в раскрытое окно. В окне - стена с заборолом. Евфимия знает: внизу, под стеной, сливаются две реки. Она ими заперта. Не пропускают к родному дому. А дом далече, там, где заходит солнце. Над нею у одра - вдовая изгнанница мать со счастливой улыбкой. До чего же вся светится! Давно не видела её такой. С тех пор, как после горестного обручения в Золотой палате выслана была со всей семьёю за Камень.

- Дитятко, радость у нас нечаянная!

Евфимия не в силах откликнуться. Её, привыкшую к опальной жизни, к беспросветности, но тишине, незыблемости, покою, нечаянная радость перепугала.

- Что, матушка, что? - наконец вымолвила она.

- Нарочный прибыл из Москвы. Здешний воевода объявил: мы свободны! Царской милостью возвращаемся в свой уезд. Вспомнил государь Алексей Михайлович о несчастной былой невесте! Разрешил поселиться в самой дальней нашей деревне. Приписал, правда: «А из деревни их к Москве и никуда отпускати не велено». Да Бог с ней, с Москвой! Всё-таки - дома, дома! Стряхни же послеобеденный сон! Очнись же для новой жизни!

Евфимия обняла родительницу. И не открыла, что мыслила: к этой неволе притерпелась, привыкла, а к новой ещё ой как надобно привыкать, себя уродуя, переламывая…

- Я рада, матушка! Я так счастлива!

385