- Объявил без тебя, должно быть, - вразумил муж. - Известие нас достигло буквально днями.

- Горько услышать, - затучился взор Евфимии. - Торки, наши старые киевские совсельники, превратились в грозных османов. И вот братственная держава обернулась враждебственной. Не один век пройдёт, пока эта брань иссякнет.

- К месту ли речь ведём? - Охмелевший Володя Давыдов поднял переполненный кубок. - Пьём здоровье молодых!..

Приближался конец застолью, и тягостней делалось новобрачной. Её пугала предстоящая ночь. При мысли разделить ложе с мужем Евфимия холодела, сердце сжималось, как перед неотвратимым событием, коего желательно избежать, но не должно. Корила, стыдила себя, а всуе. Не в ложню шла, на заклание. Вспомнила, как с Дмитрием Красным ещё до несбывшегося их брака едва не случилось на её ложе то, что нынче случится. И страх был не тот, и она не та.

Вошла Дарьица, освободила от верхней сряды. Сухое лицо чужой женщины на миг обернулось лицом подруги.

- Сладких радостей тебе, милая! Евфимия ещё пуще сжалась.

- Выдь, Дарьица, доразденусь сама…

Сняла панёву из шерстяной волны, расстегнула вязаный пояс, осталась в шёлковой красной сорочице.

Двенадцать свечей в подсвечнике освещало её. В зерцале узрела испуганный лик.

Вошёл Ярославич в белой до пят рубашке. Одну за другой загасил все свечи…

- Радость неизречённая! - припал он губами к её губам.

Прикосновенья князя живо напомнили злую ночь в Костроме, когда Василий Косой насилком одолевал её и свеча, павшая со стола, погасла… Этот тоже Василий… Но не насилком… Благозаконный муж!.. Отчего же всё естество повелевает противиться, биться за себя до конца? Беззастыдчивые руки… Тошнотная алкота… Колющие уста… Нет нужды поединствовать. Князь отпрянул от неё тут же.

- Что с тобою, душа моя? Как врагу противишься! Отчего трясовица бьёт?

- О, прости! - стонала, съёживаясь в комок, Евфимия. - Твои братние лобзания мне приятны. К мужним ласкам… никак… не могу… никак…

- Нужды нет убиваться, Офимушка! - гладил князь обнажённые плечи жены. - Моя к тебе любовь - жаркий костёр, жжёт меня всю жизнь. Твои же чувства ко мне - светец обнадёживающий. Ему время надобно разгореться. Успокойся, усни. Верь, не потревожу, пока, привыкнув, не пожалуешь большей близостью.

Князь поднялся с ложа, дабы уйти. Евфимия удержала мужнину руку:

- Не покинь дурную жену. Пусто мне теперь одной. Винюсь: всё не так. Брачную ночь испортила… А боюсь одна!

- Будь покойна, - прилёг рядом Ярославич. - Нет твоей вины. Ведь мы, почитай, с детства порознь. Ты дева, я зрелый муж. Буду осторожнее. Главное, ты - моя!

- Я всё равно твоя, - прильнула к мужу новобрачная. И, ощущая братнее тепло, предалась слабости, истоме, забытью…

Видела себя в скрипучем старом доме вместе с мужем. Всюду свечи. Принялась считать, не сочла. Вдруг некто незримый начал их валить: одну, другую… Как она гасила! Посрывала покрывала на огонь, попирала пламя буйными стопами… Тщетно! Дом горел. А кто-то всё внушал: побеги, побеги! Стояла перед пожаром в ночи, чуть живая. А дом догорел дотла… Муж не вышел! Она брела берегом реки в тяжком одиночестве. Увидела посеребрённые луной нагие спины женщин в воде по пояс. Спросила: «Кто вы?» Услыхала: «Русалки». Дюжина покрытых власяною бахромой спин. Вдруг обернулись разом. Узнала Гориславу, Богумилу, Агафоклию, Раину, амму Гневу… Не было среди них Фотиньи, тринадцатой. «Поди к нам!» - велела Гнева. Евфимия сказала твёрдое «нет». И громко закричала: «Нет, нет, нет!» Тут Агафоклия своим низким суровым голосом сказала, как говорят тем, у кого есть и дом, и семья, и всё, что имеют благополучные люди: «Ступай до дому, Евфимия. Тебе уж пора!» Сии слова она услыхала, пожалуй, позже, нежели проснулась от крика: «Нет, нет, нет!»…

Между Дьячими палатами и бывшим Шемякиным двором переулок шириною в три сажени вёл от Соборной площади к Подолу, к Тайницким воротам. По нему два раза в год шли крестные ходы к Москве-реке для водосвятия, шестого января в Крещение и первого августа в день Преполовения. Бывшая Шемякина усадьба соседствовала с двором Василья Ярославича Боровского. Бабушка последнего, вдова Храброго, по смерти всех сыновей оставила сей двор единственному внуку, продолжателю рода. Сестра же его Марья Ярославна наследовала старый бабкин двор, что простирается ниже. Между этими дворами две церкви - святого Афанасия (ибо отец Марьи и Василья Ярослав крещён был Афанасием) и Трёх исповедников, где обычно отпевались наивящие из обитателей Кремля.

Прибывшие из-под венца в Боровске князь и княгиня с дороги отдыхали в тенистом огороде под наливными яблоками.

- Зело душисто! - похвалила плод Евфимия.

Андрей Фёдорыч Голтяев, принёсший первым поздравления племяннику и давешней знакомке, удоволенно смотрел, как молодые любуются его поминком - ожерельем с жемчужным саженьем и яхонтами великими: перебрала дар в тонких перстах Евфимия, передала супругу. Приняв от молодых все изъявленья благодарности, «дядя Голтяй», как с детства звал его Василий, поведывал потонку придворные, кремлёвские и прочие иные новости. Великая княгиня Марья запрошлый год родила сына Бориса и снова на сносях. Казначей Владимир Ховрин построил каменную церковь Воздвиженья взамен такой же каменной, распавшейся в пожаре, что объял Москву тотчас после пленения Василиуса при Суздалыцине. Митрополит Иона заложил в своём дворе палату каменную, в ней церковь Ризопо-ложения. Третьего дня надвинулась на Кремль чёрная туча, гром поразил кровлю собора Архангела Михаила, буря поломала крест…

- Андрей Фёдорыч! - уныло прервала Евфимия. - Не мучь нас тучами и бурями, взгляни, как рассиялось солнышко!

- И вправду, дядюшка Голтяй, - сказал Боровский, - уважь приятным…

- Извольте! - поднял руки Андрей Фёдорыч. - В Троицко-Сергиевом монастыре - новый игумен по великокняжьему прошению он принят братией.

- Кто? - украсил шею своей любавы яхонтовым ожерельем Ярославич.

- Из Ферапонтовой обители, именем Мартиниан, - сказал Голтяев.

- Мартиниан? - покинула скамью Евфимия. - Благая новость!

- Что знаешь ты о нём? - спросил Голтяев.

- О, многое! - воскликнула княгиня. - Сопровождая сверженного венценосца в Белозерский монастырь, я удостоилась беседы двух игумнов, тамошнего Трифона и Ферапонтова Мартиниана. Оба, на себя взяв грех, разрешили ослеплённого от клятвы, данной Шемяке. Этим и вернули стол Василиусу.

- Благодарность наш великий князь блюдёт, - отметил Андрей Фёдорыч. - Что ж, Трифон стар. Мартиниан же полон сил, вот и возвышен на великое служение в Дом Сергия. Сейчас он в Чудовом монастыре, митрополичий гость. Не ранее, спустя седмицу, возвратится к Троице. Так говорят духовные… А впрочем, - перебил себя «дядя Голтяй», - совсем забыл порадовать внучатого племянничка Ивана. Литовский посол Гарман по моему заказу получил из земли фрягов чудную музикию. Вчера доставили с великим бережением. Нельзя в пути стряхнуть! Вот ждал приезда Ванечки, чтоб в вашем тереме сия музикия играла.

Иван, Евфимьин пасынок, как раз был тут как тут. Пришёл к отцу, по всему видно, с делом, да заслушался. Не перебил, пока всё не дослушал о фряжском чуде. Потом оповестил:

- Явился государев позовник. Тебя, батюшка, ждут срочно во дворце.

- Придётся отложить семейное застолье, - виновато посмотрел Василий на Голтяева.

- Что ж, мы ведь друг от друга не за тридевять земель, - ответил Андрей Фёдорыч. - Позов властителя не терпит с исполнением. Воротишься, дай знать. Я тут же буду.

- Батюшка! - взмолился княжич. - Дозволь поехать с дедом, посмотреть диковину?

Князь колебался.

- Не смущайся, - замолвил слово за внучатого племянника бездетный дед. - Вернусь, и Ваню привезу.

Василий Ярославич кивнул согласно и сказал жене: