- Не осязать? - дрогнул голос боярышни.

- Пойдём, в государев покой сведу.

- В такой моей непригожести? Дай время опрянуться…

- А, пустое! Что ему твой вид?

- Что ему мой вид? Кожа оторопело подскочил:

- Эк, ты как с лица спала! Успокойся. По достою хочешь перед слепым предстать, твоя воля. Мигом определю одрину, пришлю девок, опрянешься. Сряда у тебя есть? Вот и славно! Баньки не изготовлено, девки нагреют воды в корыто.

Он повёл её чёрным ходом в терем, по пути отдавая распоряжения. Боковушу отпер в подклете, велел наскоро прибрать. Челядинки явились румяные, востроглазые. Только что в переходах заливался их щебет, а узрев деву-витязя, прикусили языки, услуживали, вопросов не задавая.

Кожа, воротясь, обомлел:

- В нижегородском кремнике была как весна-красна, под Суздалем - ещё краше, а в Угличе - не найду и слов!

- Ты без слов проводи к Марье Ярославне, - попросила боярышня. - Прежде - к Марье. А после уж…

Кожа повёл без противоречий и всё-таки не без слов. Идучи, завёл повесть про Полтинку Киянина. Оказывается, сестра Василиуса Настасья, будучи замужем за Олелькой Владимировичем, князем Киевским, внуком Ольгерда Литовского, имела на Москве пролагатая, что носил ей молвки о брате, матери и делах московских. Вот этот-то Полтинка Киянин…

Кожа не досказал, ибо вступили в опочивальню Марьи. Уведомленная о Всеволоже, она сидела на одре в подушках, ждала. Княж воин тут же исчез.

- Ох, Евфимия! Стыд оказываться пред тобой в такой тягости. Теснота заточения из лица соки выпила.

Боярышня подошла, не чинясь, обняла Марью по-дружески.

- За детей Бог тебе воздаст, за наше избавление тож. Иона, молитвенник наш, поведывал, - отирала Ярославна потускневшие очи. - Сядь поближе, дай руку. Мы ныне, почитай, ровня. Обе - изгнанницы, страстотерпицы.

- У тебя - удел. У меня нет отчины, - напомнила Всеволожа.

- Ах, чужой удел, чужой город, всё чужое, - поморщилась Ярославна. - Брось скитанья, останься с нами, будь хоть ты - своя, - неожиданно предложила бывшая соперница.

- А Витовтовна вернётся? Мне несдобровать! - опять-таки напомнила Всеволожа.

- Ой, про государыню-мать Вася не столковался с Шемякой, - вздохнула Марья. - Боится злодей отпустить дочь Витовта!

- Тебе бы воспрянуть, Марьюшка! - приободрила толстуху боярышня. - Помнишь, как у Чертольи плела венки? Прыткой была молодкой!

- Девка кудахчет, а баба квохчет, - вздохнула Марья. И призналась: - Наговаривала мне воду Мастридия, упокойница, и смачиваться велела, чтоб князь великий взабыль любил. Ныне хоть и слепец, а затронет брюхо, какие уж тут привады?

- О детях думай, не о любовях, - отозвалась Евфимия. - Моя любовь умерла. Детей же иметь не сподобил Бог.

- Вася на богомолье едет, на Белоозеро, - сменила речь Ярославна. - Мне же в тягости и с детьми - бережная дорога в Вологду. Прошу, сопроводи беззенотного. Хотя люди с ним будут, да обережь не нянька. А в Вологде воссоединимся, обсудим твою судьбу.

- Моя судьба, - начала Евфимия, намереваясь назвать уделом своим обитель женскую, да умолкла на полуслове…

Кожа ввёл Василиуса.

Всё знакомо: высокий рост, разворот плеч, некоторая согбенность, длинные, жёсткие волоса с залысинами, узкая борода, а лицо… лица-то и не видать. Чёрная повязка над крупным носом. Впалость щёк под ней. Знаемых, врезанных в память черт не различишь…

- Евушка! - сказал бывший великий князь. Евфимия увидела перемену на лице Василия Кожи.

Только что княж воин ввёл государя, хитровато сверкая заговорщичьими глазами. Видать, предварительно не оповестил, захотел внезапности. И вдруг слепой сам называет гостью.

- Как узнал её? - без обиняков спросила удивлённая Ярославна.

- Я… - напрягся вытянувшийся струной Василиус, - я… почуял.

Внучка Голтяихи вздохнула и произнесла устало:

- Вот тебе и поводырка в монастырь.

- Ты-то, Марья, береги себя в пути, - приблизился Василиус к жене. - Я буду вскорости. Дождись с родинами, - неловко усмехнулся он. И, повернувшись к Всеволоже, будто зрячий, попросил:- Сопроводи в одрину, Евушка. Пусть Кожа принесёт дорожное. Я переоблачусь.

Евфимия с тяжёлым сердцем наблюдала прощание недавних заточенников…

В своей одрине князь присел на ложе, она на стольце.

- Кажется, вот только-только зрел тебя в дому у Юрья Патрикеича… - Слепец сделал движение дрожащими перстами снять повязку. Евфимия его остановила. - А представляешь, что увидел я впоследни? Что до сей поры стоит пред взором мысленным?

- Нож ослепительный, - сказала Всеволожа. Свергнутый великий князь приоткрыл рот и не издал ни звука.

- Тебя простёрли на ковре, - сурово продолжала Всеволожа. - Два ката!.. Навострили нож… Затем пояли и повергли… Достали доску, возложили на твои перси…

- О-о! - простонал князь. - Умолкни! Не душа ль твоя со мной терпела, стояла подле?

- Батюшка допрежь терпел. Его душа была подле тебя, - почти шепча, произнесла Евфимия.

Щёки слепого под повязкой забусели. Он спросил сдавленным голосом:

- Ужель и после наказанья нет прощенья?

Она взяла его десницу без трёх перстов. Ответила:

- Простить - не забыть! Разум прощает, сердце помнит. Сердце прощает, разум помнит…

Кириллов-Белозерский монастырь остался в памяти боярышни своей обширностью, как Кремль московский, но не теснотой внутри - простором. И главное - своею белизной. Стен белокаменных зубчатость, прямоугольных башен белокаменность. Белый собор среди зелёного пространства. Вдоль стен - строенья белые. Там - трапезная, кельи, покои настоятеля. Всё это солнцем залито, освещено небесной синевой.

Василиуса принимали два игумена. Евфимия, держа слепого под руку, вначале подвела его благословиться к здешнему - Трифону, затем к Мартиниану из Ферапонтовой обители, что недалече от Кириллова. Отстояв службу, потрапезовали. Затем гость удалился на краткий опочив. Игумны же велели позвать боярышню в обительскую вивлеофику. Любительница книг вступила не без трепета под своды каменной палаты, где в хранилищах дубовых содержались фолианты, кои поведают потомкам дальним о днях нынешних.

- Присядь, дочь Иоанна Дмитрича, - указал Трифон на стольце с бархатной подушкой. Сами же монахи сели супротив на лавку. Она их лица плохо различала. Клобуки надвинуты почти на самые глаза. Отличие лишь в бородах: у Трифона седая, у Мартиниана чёрная.

- Зачем мы здесь? - спросила Всеволожа робко.

- Макарий, богомолец наш, из плена вырвавшись, здесь побывал и кое-что поведал о тебе, - пытливо глядел Трифон на боярышню. - И до того от князя Юрия покойного мы слышали о дщери Иоанновой. Твой ум, как вивлеофика. Прочтённое в нём незабвенно. Многие в себе содержишь книги. Здесь говорить с тобой самое место.

Глаза старца улыбнулись. Мартиниан же сказал просто:

- Здесь двери толще, звук короче. Есть нужда порасспросить тебя таимно о сыне Юрия, правителе сегодняшнем. Ведь ты почти что прямо из Москвы.

Евфимия собралась с мыслями.

- Насколько я успела сведать, - раздумчиво повела речь боярышня, - новый властитель разрушает созданное прежними, плодит раздробленность земли Московской, с чем так боролся дед, а ещё пуще и отец Василиуса. Не стану утомлять, скажу лишь, что Суздальская область с Нижним Новгородом, Городцом и Вяткою вновь отдана в полную собственность бывшим владельцам, внукам Кирдяпиным. Стало быть, отпала от Москвы. Удельные державцы правят независимо, сами ведают Орду. Шемяке лишь осталась честь старейшинства.

- Зачем он раздирает собранное государство? - удивился Трифон.

- Из малодушия, - ответила Евфимия. - Боится сильных. Ищет тех, кто ради личной выгоды тотчас готов подняться на его защиту. А старший внук Кирдяпин храбр. Служа Новгороду, бивал немецких рыцарей.