- Прощай, - сказал её спаситель.

- Байартай! - опять же вспомнила Евфимия. - Не прощай, а до свиданья. А это передай жене, - она откинула чачван и чмокнула татарина в волосяную щёку.

- О, баяндер! - оторопел Ханиф. - Не понимаешь? Щедрая! Теперь мой дом - твой дом…

Она была уже в седле, и старший в группе всадников что-то кричал Ханифу. Тот ответил. Кони вынеслись из монастырских врат.

Евфимия прощально оглянулась.

За ней скакал тот самый коротышка, что приносил еду.

Дождавшись, чтобы поравняться с ним, боярышня спросила:

- Ты… - запнулась, не умея изъясниться по-татарски.

Коротышка отвечал по-русски:

- Господин велел блюсти тебя, ханум. В Машфу доставить.

- Как твоё имя?

- Дюдень.

На редкость исполнительным, проворным оказался этот Дюдень. Увидел, что боярышня приподняла чачван и зорко всматривается в темнеющую степь, осведомился о причине, услышал о Раине, расспросил подробнее и, словно дух, исчез. Евфимия обеспокоилась: над полем воцарилась тьма, а Дюдень кинулся бедовой головою в ночной омут…

На первом постоянии ей постелили кислую овчину поодаль от костра, чтобы не портила мужской беседы своим присутствием. Один из воев Ачисана принёс аяк шурпы. Сам же «лучший сотник» к женщине не подходил. Её для него не было, его для неё тоже. Насытившись, боярышня легла, пристроила главу на локоть, ждала глубокой ночи, надеясь незамеченной отстать от Ачисана. Без Раины уезжать не мыслила.

Однако день истекший так надорвал и утомил, что сон сморил, пришед внезапно. Ей снилось, будто бы стоит перед большим зерцалом, а грудь и плечи сплошь покрыты синетой от паличных и сабельных ударов. Возможно, и взабыль покрыты. Она не ведала, не сняв воинской сряды. И все часы в монастыре болела телом, как побитая. Раина бы раздела и растёрла, попользовала снадобьем, нашли б уединённое местечко…

- Боярышня! - заполнил ухо жаркий шёпот.

Сон? Не сон! Резко повернулась, уткнулась в хрупкое плечо под холстяной сорочкой, пахнущее лесом, обняла беззвучно плачущую деву:

- Что ты? Утри слёзы.

- Я на радостях.

- Как отыскала?

- Твой Дудень отыскал меня в деревне. Поутру мечтала просочиться в монастырь…

- Не Дудень - Дюдень!

- Дудень! Хвала Богу, хоть не Дурень!

- В монастыре татары тебя бы превратили в яшницу, упрятали в гарем…

- Я коноплястая. Пожалуй, не понравлюсь и татарам.

- Кюру же Сазонову понравилась?

- О нет, боярышня, не поминай о Кюре. Хочу забыть…

Обе невзначай заснули в объятиях друг друга.

Утром Дюдень объявил, что всё поведал Ачисану о Раине. Тот не возбранил её оставить при боярышне. Однако же велел служанке, как и госпоже, закрыть лицо. Где взять второй чачван? Пришлось разрезать Всеволожин надвое. И обе девы покрылись лишь до подбородков, на грудь сетки не хватило.

- Как придобыл коня Раине? - спросила Всеволожа коротышку.

- Ха! Поле мёртвое полно коней бесхозных, - осклабился татарин. - Не всех ещё крестьяне поймали.

Лесная дева погладила проворного по глянцевой макушке:

- Якши, якши! Дюдень встрепенулся:

- Что якши?

Раина сняла руку с головы татарина:

- А просто так якши…

Тот призадумался. На следующем постоянии стал внушать Раине и боярышне:

- Чачван - завеса осторожности. Каждая женщина должна иметь завесу между собой и нами, - ударил себя в грудь. - Чачван заставит соблюдать пристойность, приличия. В нём - самоуважение!

- Ты лучше господина своего по-русски изъясняешься, - уставилась на коротышку Всеволожа.

Раб, Как божок восточный, закачал бритой головою:

- Был в плену.

Раина, выслушав хвалу чачвану, не смогла сдержаться:

- Нет, Дудень, всё ж ты дурень!

Под звон колоколов татары Ачисана въехали в Москву. Звон был похоронный. Погребали павших в «суздальщине». Так прозвали рать несчастную с царевичами на Нерли.

На въехавших глядели с ненавистью. Двое посадских рассуждали:

- Татарок для себя везут!

- Над московлянками не станут сильничать… Люди Ачисана въехали в Кремль, презрев людское недовольство. Отряд остановился у Пречистой перед великокняжеским дворцом. Стражники хмуро отвернулись от вида белого полотнища на древке. Тяжёл был мир! Невесть чем кончится…

Впервые Ачисан обратил взор к Евфимии, поманил пальцем:

- Идём!

Раину оттолкнули. Дюдень сам остался.

Сорвав чачван, Евфимия пошла среди татар.

Дворец шуршал движением. Их, видно, ждали.

Войдя в Престольную палату, она увидела княгинь великих, Витовтовну и Марью Ярославну, а рядом - Юрья Патрикеича, Василья Ярославича Боровского, Можайского Ивана, ещё кое-кого из ближних. Стало быть, Ярославич благополучно покинул поле битвы при разгроме, спасённый же Иван пришёл в здоровье. Оба, увидав Евфимию, уставились во все глаза.

- Вот! - крикнул Ачисан, небрежно протянув тельник Василия княгине-матери.

Рука Витовтовны плясала в воздухе. Крест взяла Марья.

- Вот! - схватив за руку боярышню Евфимию, Ачисан подвёл её к Витовтовне. - Вам - наша пленница.

Старуха пала головой на перси Всеволожи и разрыдалась.

Как будто этого ждала и Марья Ярославна - разревелась в три ручья.

- Наш государь, - сказал Иван Можайский мрачно, - ваш пленник. Что сие значит?

Ачисан глумливо усмехнулся:

- Он - наш пленник!

- На Москву пойдёте? - плачным голосом воскликнула Софья Витовтовна.

Татарин развернулся на высоких каблуках, ни слова не сказав, покинул Престольную палату - только стук по лестнице.

Все бурно зашумели, плотно окружили Всеволожу.

- Улу-Махмет идёт к Москве!

- Не может статься. Казанцы победили, но потрёпаны…

- Евфимия Ивановна, рассказывай!

- Где Драница? Где Долгоглядов? - прежде всего спросила Всеволожа Боровского с Можайским.

- Оба на Москве, - сказал Василий Ярославич.

- Родной мой братец вместе с государем полонён, - горевал Иван Можайский о брате Андрее. - Здоров ли он, целёхонек ли? А, Воложка?

- Утешься, князь Верейский цел, - сказала Всеволожа. - Плещеев Андрей Фёдорыч изрядно оглушён…

- О, брат двоюродный! - закрыл лицо руками Михаил Борисович Плещеев.

- У государя на челе тринадцать ран, - продолжила Евфимия. - Одна рука прострелена, другая же лишилась трёх перстов. Плечи и грудь, спасённые доспехами, целы, однако сини, как сукно.

- Сын мой единственный! - вопила старая княгиня. - Вернуть татар! Сечь головы!..

- Вот тут-то, матушка, казанский царь и в самом деле обступит нас, сожжёт Москву, - заметил Юрий Патрикеич.

- Ладно, - отмахнулась Софья и обратилась к Всеволоже: - Пойдём, Евфимья, отведу на опочив, ты настрадалась выше меры…

- У крыльца ждёт моя сенная девушка, - остановилась Всеволожа, выйдя из Престольной. - Её не взяли во дворец.

- Не полошись. Покличем. Приведём, - пообещала Софья.

Однако кликнули по её знаку не Раину, а постельницу Меланьицу. Та отвела измученную путешественницу в баню, угостила трапезой, устроила в одрине окном в сад. Евфимию смутила малость в этом неожиданном угостье: помещена она в глухом крыле дворца. При ней одрина прибиралась, обеспыливалась и проветривалась.

- Почему здесь? Меланьица смутилась:

- Матушка великая княгиня рассудила: здесь покойнее.

Раину так и не нашли.

Чуть отдохнув, боярышня решила сама пуститься в поиски. Толкнула дверь… Ан, заперто!

К чему бы держать гостью взаперти? Чтоб не обеспокоил посторонний? Обнаружила, что предварительно поставлена посуда на ночь. Значит, до утра не отопрут. О Боже! Зачем чванливый Ачисан привёл её в Престольную палату? Зачем сдал на руки Витовтовне? Зачем не отпустил в застенье? Нашли б они с Раиной способ достигнуть Нивн.

Чем дольше размышляла Всеволожа, тем крепче убеждалась: сама виновница случившегося! Надо бы оговорить с Ханифом своё освобождение до тонкости. Вельможа счёл, что она ближний государев человек, коль ратилась бок о бок с ним. Вот и сдали пленницу с рук на руки его жене и матери. Однако каково болеет лицемерием Витовтовна! На людях слаще мёда, наедине же злее яда…