- Животные есть такие, почти глазу невидимые, - разъяснял Андрей Дмитрич. - По-латыни именуются инфузории, а по-нашему - точка, клуб, угрянка, глазок, разнотелка, вьюнчик. Водятся они во всех жидкостях, настоях, наливках, особливо в квасных, загнивающих. Воду красят. Бывает, в кровавый цвет…

Месяц почти истёк в долгом странствии. В деревне Охна путников никто не приютил. Ночевали в кибитке. Андрей Дмитрич с возатаем поочерёдно спали у костра.

Когда Евфимия среди ночи вылезла по нужде, Симеон Яма спал, бодрствовал боярин. Проводив деву в ближний лес, он посторожил, стоя в подберезье, на возвратном пути сказал:

- Забываю за хлопотами известить тебя, милушка: ещё в Нивнах, после рассказа Фотиньи о твоём ночном поединке с Косым, я задумался. Тяжело противостоять злу голыми руками. Мало ли найдётся на сироту обидчиков? Вот и измыслил тебе защиту: не нож, не меч, а иголочку. Не придумал, как назвать. Спрыск? Брызгалка? Сифон, по-гречески? Трубка такая тоненькая. Несколько трубок. Вошьёшь их в наручи, в подрукавник или под подол. При надобности вонзишь иголочку в супротивника, сожмёшь другой конец двумя пальцами. Сталь в этом месте тонкая, гибкая. А в остром конце лопнет плёночка, и вбрызнется сонное зелье в кровь лиходея. Тут же повалит с ног. А безвредно. Каждая брызгалочка - на один разок. Да разков таких в твоей жизни, я чаю, не много будет. Напомни завтра достать из ларчика. А Акилинушка вошьёт, или сама… Лезь, милушка, почивай пока, - подсадил он её в кибитку.

На другой день возатай объявил:

- Нынче праздник: царь Константин, мать его Алёна. Сеют лен и огурцы. Алёне лён, Константину огурцы.

В граде-крепости Демане предоставили кров два братца новгородца Лазута и Станил. Промышляли они обозами. Обменивали новгородский лен на галицкую соль и новоторжские кожи. Да выглядели небогато. Носили широкие простые армяки без боров и грубые кожаные уледи - сыромятные лоскуты - носок крючком, голенища суконные. Загаяли перед Андреем Дмитричем своё дело. Не на неудачу пеняли, на коробейщину, съедающую всю прибыль. Долго длилась их речь с Мамоном после вечерней трапезы, пока Акилина Гавриловна вшивала в платье Евфимии измысленные головастым супругом брызгалки.

Утром кибитка Мамонов продолжила путь вместе с обозом деманьских новгородцев. Возы с тяжким грузом галицкой соли двигались позади. Саврасый, изрядно устав за месяц тяглового труда, едва всходил на су-гор. Боярская чета и боярышня шли обочь.

- Клячонка нёличь, а неистомчивая! - оглянулся Симеон Яма, сидючи в седле. И тут конь стал как вкопанный. Понукальце не помогло. Кнут, вынутый из-за пояса, понуждал выдохшуюся лошадь буйно поматывать головой, да не двигаться. Удары сыпались в хвост и в гриву. Этого не вынес Мамон.

- Уступи седло, дай поводья.

Возатай спешился, боярин взгормоздился на Саврасого, и… конь тронулся. Евфимия с Акилиной Гавриловной облегчённо вздохнули и продолжили свой разговор.

- Какие ткани ты более всего любишь? - спросила боярышня, углядев под телогреей Мамонши вышитое шёлком цветное лёгкое платье.

- Люблю ткани всех цветов, - сказала боярыня, - кроме чёрного - его носят монашки, - и пёстрого, азиатского.

Тем временем кибитка выехала наверх.

- По сугорью хороши пашни, а по низам все почти вымокли, - подметил Симеон Яма, поднимаясь за женщинами.

И тут произошло нечто, остолбенившее путников.

Навстречу им в крутом ветровом потоке двигался пылевой столп от земли до неба. Он шёл, быстро приближаясь, лоб в лоб саврасому, сидевшему на нём боярину и кибитке. Не успела Акилина Гавриловна руками всплеснуть, как лошадь со всадником и повозкой оказались в вихревом столпе. Вихрь поднял ношу, поносил по равнине, умчал за окоём… Поднявшиеся со своими соляными возами Станил с Лазутой в изумлении оглядывали пустое пространство.

- А где ж Андрей Дмитрич? - спросил Станил.

- Нечистая сила унесла! - стоял с широко раскрытыми глазами Симеон Яма.

- Невиданной силы смерч! - растерянно произнесла Всеволожа.

Истошно, как по покойнику, закричала Акилина Гавриловна.

Всё случилось так быстро, что никто ничем не успел помочь несчастной жертве смерча. Симеон Яма истово молился. Новгородцы оглядывались на свои возы, хотя соляную тяжесть никакой нечистый дух не подымет. Евфимия утешала боярыню.

- Я… его… потеряла! - металась по пустой равнине Мамонша.

- Аки Илья пророк, взят на небо, - вздыхал возатай.

И повозка, и рухлядь, и конь - всё пропало! - хлопали себя по лбу деманьские купцы. В конце концов Станил предложил:

- Слезами горя не истребишь. Лазута проводит вас, женочки, в ближнюю деревню, а я с Симеоном отправлюсь искать боярина и коня с повозкой. Отыщется Андрей Дмитрич!

- Отыщется, а всё равно не живой, - плакала Мамонша.

- Живому порадуемся, мёртвого земле предадим, - рассудил Станил.

В деревне Тошна, куда Лазута привёл возы соли и двух осиротевших женщин, расположились в крайней избе. Хозяин достал из печной выемки - искрёнка растопку и кресало, вздул огонь, чтоб обогреть дрожавшую боярыню, хотя её трясло от горя, не от холода.

- Опомнись, матушка, не убивайся. Ты - амма Гнева! - внушала Всеволожа, снимая с неё кику с назатыльником и подубрусник, закрывающий всю грудь и плечи.

- Я не амма Гнева без своих лесных сестёр, - печалилась боярыня. - Слепа, глуха, беспомощна! Нет со мною Богумилы - моих очей. Нет Калисы - чудотворных моих рук. Нет Янины - ведалицы людских судеб. Нет Агафоклии, способной отыскать несчастного в иных мирах и временах…

Повечер явились ищики - возатай и купец. Сложили кое-что из рухляди к ногам боярыни.

- Остатки колесницы нашли на дереве за рекой Метою, - оповестил Станил.

Симеон Яма кулаком утёр глаза.

- Саврасый пал. Нашли неподалёку.

Оба, прихватив по калачу, направились к двери.

- Куда же вы? - спросила Всеволожа.

- Искать боярина, - сказал Станил. - Ночи теперь лунные… Лазута, ну-ка, с нами! - поднял он приятеля с голбца.

Тот оторвался от печи, накинул армячок. И вновь остались женщины одни. Хозяева давно уж почивали снаружи на повети.

Застыла в горьких мыслях Всеволожа. Светец погас. Безмолвно глядела амма Гнева в подсинённое луной оконце.

- Мне совестно, - тихонько зазвучал её дрожащий голос - Перепугалась стать одной. А ты - одна!

- Ужели не провидишь ничего? - страдала о боярине Евфимия. - Что ж твои книги? «Добропрохладный вертоград», «Рафли», «Лопаточники», «Трепетник»…

- Нет со мною моих книг, - вздохнула амма Гнева. - И нет лесных сестёр. Дай успокоиться, прийти в себя, вступить во внутреннее делание… Помолчим!

В молчанье просидели до третьего петлоглашения. Вдруг амма Гнева поднялась, перекрестилась в красный угол.

- Он идёт!

- Кто? - вздрогнула окованная нечаянной дремотой Всеволожа.

- Он. Андрей Дмитрич. Выйдем встречь…

Покинувши избу, они узрели в молоке рассвета четверых всадников на трёх конях, выпряженных из купецкого обоза. Вот спешиваются. Первый - с поклажей. Двое под руки ведут четвёртого.

В безмолвии счастливо обнялись боярин и боярыня. Потом Станил сказал:

- Нашли далече. На опупке. В высоких травах. Думали, поломаны все кости. А он лежит целёхонек. Кафтан изодран!

К полудню улеглись все радости. Купцы с возатаем, вкусив корчажной пьяной браги, взлезли на поветь и улеглись на прошлогоднем сене. Хозяева ушли на свою пашню. Андрея Дмитрича устроили под солнцем и ветлой. Мамонша приводила в добрый вид испорченный кафтан. Евфимия же слушала в который раз, что пережил и перечувствовал внезапно унесённый вихрем.

- Никакой боли. Поднимаюсь ввысь. Вращаюсь, как веретено. И очень опасаюсь открыть глаза. Такое чувство: вот глаза открою, себя увижу безногим и безруким. Потом открыл…

- И обнаружил, что оказался на вершине травянистого опупка среди золотных одуванчиков, - резво подсказала амма Гнева слушаную-переслушаную повесть мужа.

- Нет, - поднял палец Андрей Дмитрия. - Главного ещё я не поведал. Опасался, что Лазута со Станилом и Симеон сочтут меня выдумщиком. А вам открою: я оказался в ином мире… - Боярыня с боярышней придвинулись. - В каком-то каменно-железном мире, - вздохнул боярин. - Необъятный город! Люди ездят в стальных конях.