— Так ты хочешь все-таки выйти замуж, — мрачно прервала ее панна Евфемия.
— Да нет же, клянусь тебе! Я только не хочу быть в тягость родителям, хочу помочь Зосе кончить пансион в Варшаве. Да и не смогла бы я сидеть дома сложа руки. Мне бы кусок родительского хлеба поперек горла стал, я бы со стыда сгорела. Да разве я могла бы посмотреть в глаза своим подругам, ведь они все зарабатывают себе на жизнь!
Панна Евфемия покраснела и стала целовать Мадзю.
— Ты эмансипированная! — сказала она. — О, я много слышала о пансионе пани Ляттер и понимаю тебя. Я бы тоже хотела стать независимой, но… возможно ли это в таком глухом углу?
— Возможно, уверяю тебя.
— О, не думай, что я совсем тут закоснела, — продолжала панна Евфемия. — Я тоже хотела зарабатывать себе на жизнь, даже научилась вышивать. Но что из этого вышло? Когда я сказала, что буду продавать свои вышивки, у мамы начались спазмы!
Панна Евфемия тяжело вздохнула.
— Я хотела, — продолжала она, — учить дочку уездного начальника играть на фортепьяно. Но мама опять устроила мне сцену, и с тех пор мы порвали с семьей уездного начальника. Попробуй тут быть эмансипированной, увидишь тогда…
— А я все равно буду, — решительно заявила Мадзя.
— Неужели ты думаешь, что я не эмансипированная? — вполголоса, но с еще большим жаром говорила панна Евфемия. — Когда мне, например, кланяется этот… ну, почтовый чиновник, я слегка отвечаю ему на поклон, а мама об этом и не догадывается. Я тебе еще вот что скажу, Мадзя, только под большим секретом…
— Я ведь тебе открыла свою тайну.
— Да, и я тебе верю, — ответила панна Евфемия. — Так слушай же! Я не только эмансипированная, я держусь радикальных взглядов. Знаешь, что я делаю? Я не хожу в костел с молитвенником, а… читаю «Pensees sur la religion»[6] Паскаля. Велела переплести книгу в черную кожу с крестом и золотым обрезом и хожу с нею в костел… Понимаешь?
Мадзю бросило в холод. Ведь еще сегодня, всего несколько часов назад, она на себе испытала покровительство божьей матери! Однако среди независимых женщин Мадзя встречала и вольнодумных, начиная с той же панны Говард, и потому промолчала.
— Может, это тебе не нравится? — глядя ей в глаза, спросила панна Евфемия.
— Я уважаю твои убеждения, — ответила Мадзя. — Однако не будем говорить об этом… Я хочу сделать тебе одно предложение: давай откроем вместе начальную школу. Сама я не справлюсь.
Панна Евфемия заколебалась.
— Мадзя, милочка, дорогая моя, — сказала она, — что скажут в обществе?
И вдруг лицо ее запылало энергией и воодушевлением.
— Ладно! — сказала она, протягивая Мадзе руку. — Я вхожу в компанию. Надо покончить с этим раз навсегда. Я не желаю, чтобы за мной вечно надзирали, я не желаю торговаться с мамой за каждую копейку, взятую на мелкие расходы, за каждый поклон, отданный на улице. Мы открываем пансион. Начальницы пансионов бывают в обществе.
— А разве не начальную школу? — спросила Мадзя.
— Нет, лучше небольшой пансион для девочек из лучших домов. Их наберется порядочно. Я даже вот что тебе скажу: завтра же начинаем искать помещение. Мы будем жить в пансионе, дома я больше не могу оставаться.
— Да, главное — это помещение. Мы снимем две большие комнаты…
— И две маленькие для нас, — подхватила панна Евфемия.
— Надо купить такие парты, какие были у нас, чтобы девочки не горбились и не портили зрение…
— И обить все стены красивенькими обоями, — прервала ее панна Евфемия. — Ментлевич достанет…
— Две классные доски, две кафедры. Да, но самое важное — это картины и наглядные пособия…
— Мебель для моей комнатки у меня прелестная, — говорила панна Евфемия.
— Да, я забыла еще об одной, самой главной вещи: надо получить разрешение в дирекции.
— Нет, это просто замечательно! Скандал с мамой будет ужасный, но все будет кончено. К тому же я уверена, что меня поддержит папа, — обнимая Мадзю, закончила панна Евфемия. — Да здравствует эмансипация, а? — шепнула она Мадзе на ухо.
В это мгновение барышни услышали шорох за забором, точно там кто-то продирался сквозь кусты. Мадзя оглянулась в испуге и в щели между досками забора увидела сверкающий глаз.
— Там кто-то есть, — прошептала панна Евфемия, повиснув на руке Мадзи.
— Наверно, мальчишки, которые швыряют камни.
— Нет, сударыня, — раздался за забором приглушенный голос. — У меня два письма панне Магдалене и одно… панне Евфемии, — с дрожью прибавил голос.
Кто-то просунул в щель два письма.
— Цинадровский! — то бледнея, то краснея, прошептала Мадзе на ухо панна Евфемия.
— Третье письмо я вручу только панне Евфемии, — говорил голос за забором.
Панна Евфемия лихорадочно схватила третье письмо.
— Что за безумие! — сказала она. — Вы меня погубите!
— Простите, сударыня, но я очень несчастен, — ответил голос. — Я ухожу.
Обе барышни побледнели и дрожали как в лихорадке.
— Не видел ли кто-нибудь из беседки? — сказала панна Евфемия.
— Нас заслоняют деревья, — ответила Мадзя. — Какой странный человек!
— Откуда это письмо? — говорила панна Евфемия. — С маркой и со штемпелем… Боже, как я, наверно, изменилась в лице! Если бы сейчас пришла мама, все бы, наверно, открылось.
— Уйдем отсюда, — сказала Мадзя.
Она подала руку панне Евфемии, и, крадучись вдоль забора, девушки обогнули дом и прошли в комнатку Мадзи. Майор в беседке неистово кричал, он требовал перемены хода, орал, что не имел намерения брать туру, так что Мадзя была уверена, что новый способ связи никем не обнаружен.
Панну Евфемию это успокоило больше всякой содовой воды. Она стала перед зеркалом, вынула из кармана маленькую пудреницу и смягчила слишком яркий румянец.
— Что это за письмо? — сказала она, разрывая конверт. — Без подписи.
— Я уверена, что это он сам писал, — сказала Мадзя, глядя на письмо через плечо панны Евфемии, которая начала тихо читать, делая вполголоса замечания:
— «Божество мое неземное…» Это что еще значит?.. «Я схожу с ума, не ем, не сплю, забываю о своих обязанностях, а ночью ворочаюсь в постели, как Тантал…» Туда же с мифологией! «Какой-то внутренний голос говорит мне, что я Тебе не безразличен, чему Ты неоднократно давала доказательства…» Ах, какой дурак! Давала доказательства!.. «Ты порвала, небесное созданье…» Что за фамильярность!.. «…с Круковским, а когда мы встретились на площади, твой сладостный взор изобразил такую страсть…»
— Ну, это уж слишком! — комкая письмо, вспыхнула панна Евфемия.
— Раз уж начала, читай дальше.
— «Если сейчас Ты отвращаешь от меня свой лик, который для меня небо и земля, воздух и вечность, то, видно…» Нет, этот писаришка все время обращается ко мне на «ты»!.. «…кто-то очернил меня. Если бы приехал ревизор, сам управляющий, даже следственная комиссия, я не стал бы оправдываться, ибо я шляхтич с деда и прадеда, гордая душа, и шею гнуть не умею. Но перед Тобою, мой ангел…»
— Осел! — прошипела панна Евфемия, снова комкая письмо. Однако через минуту она опять начала читать:
— «Чтобы мне сквозь землю провалиться, умереть внезапной смертью, если я когда-нибудь отлепил марку за копейку или даже за десять копеек. Может, не помня себя от любви к Тебе, я как-нибудь уронил письмо, и Йосек или какой-нибудь другой почтальон вымел его с мусором. Но я никогда не замарал своей чести, ибо сознаю свой долг перед именем, которое я ношу, и Тобою, мое райское божество…»
— Бедный парень! — заметила Мадзя.
— Скажи лучше: шут! Как он смеет так ко мне обращаться?
— Но как он тебя любит!
— Любить можно, — в гневе возразила панна Евфемия. — Такая уж моя участь, что все с ума сходят. Но писать мне в таком фамильярном тоне! Да неужели он и в самом деле думает, что я обратила на него внимание?
— Ты сама говорила, что отвечаешь на его поклоны.
