Гость снова вскипел.
— Позвольте! Должен вам напомнить, что я кальвинист, а мы венчались с вами только в католической церкви; может, я ошибаюсь, не знаю, — я еще не говорил об этом с адвокатами, — но так ли уж важен этот брак для моей церкви? Далее. Вы выгнали меня из дому, что перед судом совести равносильно разводу, особенно если принять во внимание, что после этого мы много лет жили розно. И наконец, сударыня, если бы я был менее щепетилен, то в Америке нашел бы возможность вступить в законный брак, не обращаясь к вам.
— Тогда зачем же мне просить консисторию о разводе и, может быть, даже нести расходы? — сверкая глазами, воскликнула пани Ляттер. — Возвращайся в свою Америку и стань законным двоеженцем. Женщина, которая подарила тебе сына, либо является жертвой обмана, либо…
Экс-супруг схватил ее за руку.
— Довольно! — сказал он.
Но пани Ляттер, чувствуя свое преимущество, продолжала со спокойной иронией:
— Да разве я хочу оскорбить ее? Я только говорю, что одно из двух: либо ты ее обманул, обвенчавшись с нею, либо она была твоей любовницей. Я буду очень рада, если ты подскажешь мне третью возможность.
Гость смирился.
— Прошу прощения, сударыня, есть вещи, которые представляются странными в Европе, но совершенно понятны в Америке. Моя жена… мать Генрися, — прибавил он, — во время войны ухаживала за ранеными и, несмотря на свои восемнадцать лет, а быть может, именно поэтому, была сторонницей крайней эмансипации. Благородная, высокообразованная девушка, поэтичная натура, она утверждала, что истинная любовь не требует формальностей. И когда я объяснился ей в любви и рассказал всю свою историю, она взяла меня за руку и в комнате, полной раненых солдат, их родственников и сестер милосердия, сказала: «Я люблю этого человека, беру его в мужья и буду верна ему». И она была верна мне.
— Счастливый человек, — прошипела пани Ляттер, — вы даже питаете приятные иллюзии…
Гость сделал вид, что не слышит, и продолжал, опустив голову:
— Но по мере того как подрастал наш сын, по мере того как росла привязанность ко мне его матери, ее все больше обуревали сомнения. В последние годы я часто заставал ее в слезах. Напрасно я спрашивал, что с нею? Она не отвечала. Видя, наконец, что я прихожу в отчаяние, она однажды сказала мне:
«Духи говорят мне, что, если я умру раньше твоей первой жены, не я, а она соединится с тобой после смерти. Но духи говорят также, что, если она освободит тебя от брачных уз, тогда после смерти ты будешь моим, даже если она переживет меня». Да, — прибавил гость, — я должен сказать вам, что моя жена спиритка и даже принадлежит к числу медиумов…
Пани Ляттер сидела, скрестив руки, и глаза ее пылали такой ненавистью, что гость посмотрел на нее с беспокойством.
— Что вы скажете об этом? — произнес он просительным тоном.
— Я? — переспросила она, словно очнувшись ото сна. — Послушай, Арнольд! Много лет ты жил с неизвестной мне женщиной, ласкал ее… У тебя от нее сын… Ей принадлежала твоя боевая слава, ей принадлежал твой труд, твое состояние. — Она задохнулась, но, переведя дыхание, продолжала: — Все это время я должна была нести бремя вдовства без всяких преимуществ этого положения. Несколько сот человек находились на моем попечении, мне пришлось воспитывать детей. Я боролась с людьми, со страхом за завтрашний день, порою с отчаянием, а вы в это время за мой счет наслаждались счастьем. Знаешь ли ты, что я сегодня имею за все мои труды? Двоих детей, которые еще только куют свою судьбу, и впереди банкротство! Полное банкротство! Я уже оттягиваю плату за помещение, и если бы сегодня продала пансион и отдала долги, не знаю, наверно, осталась бы без рубашки. И в такую минуту являешься ты, лишивший меня опоры, бросивший меня, и имеешь наглость говорить мне:
«Сударыня, одобрите мои действия по отношению к вам: ведь одной из моих подруг духи сказали, что она должна стать моей законной женой!» Не сошел ли ты с ума, Арнольд, что предлагаешь мне подобную вещь? Нет, я никогда не соглашусь на это, никогда! Даже если мои родные дети будут с голоду умирать у моих ног! — Она вскочила, сжимая кулаки: — Никогда! Слышишь? Никогда!
Заливаясь слезами, она несколько раз прошлась по кабинету. Однако постепенно она успокоилась и, утерев слезы, остановилась перед мужем.
— Ну? — коротко сказала она.
Гость посмотрел на часы и тоже встал. В эту минуту его подвижное лицо было спокойно.
— Я вижу, — сказал он, — вы больше возбуждены, чем можно было ожидать. И все же, ничего не поделаешь… Всяк по-своему прав. А теперь я предлагаю вам свое условие. Нас четверо: мой сын, Генрик, его мать, я и вы, сударыня. У меня очень небольшое состояние — двадцать тысяч долларов. Однако какое-то время я жил на ваш счет и потому в возмещение затрат верну вам пять тысяч долларов. Сейчас я пойду к адвокату и скажу ему, что он должен делать. Приблизительно через месяц я получу копию акта и вручу вам вашу часть денег. Разумеется, помимо платы за акт и тех восьмисот рублей, которые я вам должен.
— Ты… — прошипела пани Ляттер.
Но в это самое мгновение ей пришло в голову, что пять тысяч долларов по текущему курсу составляют семь с половиной тысяч рублей.
Гость небрежно махнул рукой, поклонился и вышел, не оглядываясь.
Пани Ляттер все смотрела, смотрела вслед ему, а когда в передней скрипнула дверь и на лестнице раздались шаги, залилась горькими слезами.
Через четверть часа она умыла лицо и, дыша местью, стала строить планы укрощения человека, который смел быть счастливым, когда она ненавидела его.
«Я его простила, а он предложил развод!.. Нищий, клятвопреступник, многоженец!.. О, как бы мне хотелось сейчас иметь огромное состояние! Я бы поехала туда, к ней, и сказала бы:
«Вы можете обвенчаться, совершить святотатство! Но пред лицом бога ты, женщина, всегда будешь только его любовницей, а твой сын внебрачным ребенком! Пред лицом бога вы никогда не будете мужем и женой, не соединитесь даже после смерти, ибо я… не освобождаю его от обета!»
Она очнулась, и ее самоё удивила эта бурная вспышка.
«В конце концов чего я сержусь? Мальчик ни в чем не виноват, разве только в том, что Арнольд его отец… А она, — я даже не знаю ее имени, — стоит своего соучастника. Я его выгнала, он нашел женщину под стать себе, я так и должна отнестись к их связи: не драматически, а с презрением.
Ах, если бы Сольский сделал наконец предложение Элене! Уж очень затянулась эта вулканическая страсть, о которой все кричат, компрометируя этим девушку. У меня были бы деньги, и от этого нищего я не взяла бы и тех восьмисот рублей, которые он мне должен. Я показала бы ему тогда на дверь, ведь, собственно, что у меня может быть общего с каким-то господином Арнольдом?»
Пани Ляттер вспомнила недавний разговор, сильный голос, игру лица Арнольда, неожиданные вспышки гнева и пришла к заключению, что этот человек не позволит унизить себя.
«Во всяком случае, — говорила она себе, — в этом месяце у меня есть верных восемьсот рублей, стало быть, сегодня я могу взять рублей шестьсот взаймы… Ах, нищий! Дает мне семь тысяч отступного, а сам ломаного гроша не стоит! Этих денег я, разумеется, ни за что не возьму!»
Она велела позвать панну Марту, и когда та вошла, спросила у нее:
— Так Шлямштейн отказывает?
— Да что такой… простите, пани, знает? Что он понимает? Сердится за то, что Фишман будто на нас зарабатывал, — с гримасой ответила хозяйка.
Пани Ляттер задумалась.
— Фишман? Вы уже второй раз мне о нем говорите. Я не знаю никакого Фишмана. Уже не тот ли это, что масло нам привозит?
— Нет, пани. Масло привозит Берек, а Фишман — это капиталист. Я даже знаю, где он живет…
— Надо завтра привести его сюда, — сказала пани Ляттер, глядя в окно. — В конце четверти всегда недобор. Но через месяц деньги будут.
Она кивнула головой, давая понять хозяйке, что та может уйти, и снова лихорадочно заходила по кабинету. Она сама себе улыбалась, чувствуя, что недавняя вспышка вызвала в ее душе новый прилив энергии.
