— Какое впечатление произвела на тебя Ада?

— Знаешь, пожалуй, не очень приятное, — ответила панна Цецилия. — Она мне показалась гордой, замкнутой, раздражительной.

— Что бы это могло значить? — прошептала Мадзя. — Говорила она с тобой обо мне?

— Сама она ничего о тебе не рассказывала, зато допытывалась до мельчайших подробностей о твоей жизни. Поверишь ли, она откуда-то знает и о дарственной майора, и о концерте Стеллы, и о смерти Цинадровского. Но по всему видно, что слышала об этом не от тебя.

— Я догадываюсь, — с горечью сказала Мадзя. — Пани заседательша познакомилась здесь с некоей пани Коркович, у которой бывает некий пан Згерский… Ах, милая Цеся, как изменились мои взгляды на жизнь! Я начинаю верить, что в мире очень много злых людей. По-настоящему злых. Ада, верно, обижена на меня? — помолчав, спросила Мадзя.

Панна Цецилия машинально оглянулась и, понизив голос, ответила:

— Обижена? Нет. Вообще мне кажется, что она тебя очень любит. Но знаешь, что мне приходило в голову, когда мы говорили о тебе? Она… она как будто ревнует тебя.

— Меня? Ах, вот как! — воскликнула Мадзя. — Да, вспоминаю… Когда мы еще жили у пани Ляттер, приехал как-то брат Ады и обратил внимание на Элену Норскую. Ада мне тогда призналась, что ревнует его к Элене. «Если мой брат, — сказала Ада, — влюбится в Элену, он перестанет любить меня».

— Да, да! — подтвердила панна Цецилия. — Наверно, так оно и есть. Ну конечно же!

После обеда панна Цецилия сходила в город, а потом уже до самого вечера не расставалась с Мадзей.

В девять часов Мадзя поехала с подругой на вокзал, где они со слезами распрощались, обещая как можно чаще писать друг другу.

— Никак не могу примириться с мыслью, — сказала Мадзя, — что ты добровольно заточаешь себя в монастырь, в тюрьму…

— Просто ты еще не знаешь, как утомительна мирская жизнь, и тебе непонятно, сколько утешения в чувстве, что приближаешься к вечности.

— О, если бы эта вечность существовала! — прошептала Мадзя.

— Ты не веришь? — изумилась панна Цецилия. — И все же она существует.

Кондуктора торопили пассажиров и со стуком захлопывали двери вагонов.

— Прощай, Цеся!

Панна Цецилия, высунувшись из окна, повторила:

— Существует, Мадзя, верь!

Звонок, свисток — и… поезд тронулся.

— Прощай, Цеся! — еще раз крикнула Мадзя.

— Существует! Существует! — отвечал ей нежный голос, заглушаемый стуком колес.

— «Да-да! Существуют только фосфор, жиры, железо и — небытие! — думала Мадзя. — Но не все ли равно, что будет там! Хоть бы изведать счастье в этой жизни!»

На следующий день, в ту самую минуту, когда Мадзя подумала, что бы это могло приключиться с паном Казимежем, явился он сам. Ровно в шесть вечера постучался в дверь и, робко поздоровавшись, преподнес Мадзе розу, на этот раз алую.

Мадзя покраснела, только теперь заметив, что на столике еще стоит первая роза, уже увядшая. Та была бело-розовая. Осмелься кто другой дарить Мадзе розы такого символического цвета, она бы, пожалуй, порвала с ним. Но пану Казимежу Мадзя вполне доверяла.

«Что-то дальше будет?» — с любопытством подумала она, смеясь в душе.

Мадзя была убеждена, что это какая-то невинная и поэтическая игра. Разве не заменила она пану Казимежу сестру и мать? Ей казалось, что об этом ее решении заменить ему сестру и мать должен знать весь мир и, в первую очередь, он сам.

— А я думала, вы уехали из Варшавы, — сказала Мадзя.

У пана Казимежа чуть дрогнули губы: значит, о нем здесь думали!

— Нет, — возразил он, — вы предполагали другое: что я бросил банк.

Мадзя с изумлением взглянула на него.

— Откуда вы знаете?

— В некоторых случаях жизни в нас пробуждается дар ясновидения, — ответил пан Казимеж, глядя в сторону. — Но успокойтесь, я не бросил банк. Мне открылась там новая область для наблюдений, новый мир! И порой мне кажется, что судьба лишь для видимости сделала меня конторщиком, как Фурье — торговым агентом, а в действительности направила меня как раз на тот путь, который всегда был моим призванием.

Мадзя слушала его с увлечением. Это был уже не просто мужчина, который интересовал ее, это был гений, пробужденный, увы, не ею.

Из ее груди вырвался затаенный вздох; пан Казимеж, продолжая говорить, придвинулся к Мадзе так близко, что касался ее платья.

— Поступив на работу в банк, я очутился, как сказали бы поэты, у самого источника земных горестей, в лаборатории, где выращиваются микробы болезней современного общества. Представьте себе, что благодаря связям с заграницей и телеграфу мой принципал узнает о понижении или повышении ценных бумаг на десять — двадцать часов раньше, чем прочие смертные. Это дает ему возможность одни бумаги с выгодой покупать, а другие — с выгодой, или по крайней мере без убытка, продавать всяким беднякам или простакам, не получающим телеграмм из-за границы. К тому же в другой конторе моего принципала, как рой мух в мясном ряду, кишмя кишат ростовщики, скупщики зерна, леса, водки, сахара, а также множество неопределенных личностей, среди которых можно увидеть и пана Згерского. Все эти люди как будто бы действуют самостоятельно, на свой страх и риск, а на деле они всего лишь агенты нашего банка. По нашей указке они покупают и продают зерно, шерсть, дома, участки, наследственные капиталы — все, что угодно. Меня ничуть не удивило бы, если бы в нашей конторе торговали женщинами для турецких гаремов или рабами для южно-американских плантаторов. Все, что можно купить, продать, нанять или дать взаймы, должно здесь приносить барыши, и немалые.

При этих словах пан Казимеж осторожно взял руку Мадзи, с изумлением слушавшей его рассказ.

— Этот банкир, должно быть, способный человек, — заметила девушка. — Вот он и извлекает выгоду из своих незаурядных способностей.

— О нет, панна Магдалена, ему вовсе не надо быть способным. Он наживается на том, что в его банке собираются глупцы, чьи карманы опустошают негодяи. Банк этот похож на лес, куда заманивают дичь и свистом зазывают гончих, а потом дают знак охотникам. Охотники бьют зайцев и глухарей, собакам достаются объедки, а мой принципал собирает пошлину — с дичи за лес, с охотников за право охотиться, да еще кое-что урвет от объедков, брошенных гончим. Это и называется ворочать большими делами. И с этого начну свою деятельность я, — с жаром прибавил он, — как реформатор общества.

Мадзя смотрела на него с восхищением, не смея высвободить руку, которую пан Казимеж сжимал все нежней.

— В нашем банке, — продолжал он, — мое внимание привлекла еще одна социальная проблема. В самых дальних комнатушках у нас работают несколько женщин. Они что-то клеят, пишут, отправляют, считают… Впрочем, я не знаю толком, что они делают. И вот любопытный факт. Наши сотрудницы, как рассказали мне старшие чиновники, раньше всех приходят в контору и позже всех уходят, трудятся, как муравьи, аккуратны, безропотны — словом, образцовые служащие. А получают куда меньше, чем мужчины, служившие прежде на их должности; вместо тридцати рублей им платят пятнадцать, вместо сорока — двадцать.

— Какая несправедливость! — воскликнула Мадзя.

— Когда-нибудь я поставлю перед обществом и этот вопрос, покажу всем, как эксплуатируют, обижают и обкрадывают женщин…

— И до сих пор никто не обратил на это внимания? — возмутилась Мадзя.

Пан Казимеж замялся и скромно опустил глаза.

— Гм, в Европе уже поговаривают о банковских махинациях, да и об эксплуатации женщин…

— Ну конечно, это Милль писал о порабощении женщин, — вставила Мадзя.

— Но у нас никому и в голову не приходит…

— Да, пожалуй! Панна Говард часто говорит об этом. Вам непременно надо поближе познакомиться с ней. Она как раз занимается вопросом о несправедливом отношении к женщинам.

Вместо ответа пан Казимеж осторожно коснулся коленом платья Мадзи, но платье, а вместе с ним и рука тут же отодвинулись.

Это не обескуражило пана Казимежа; он знал, что в таких случаях грубым насилием можно все испортить, а деликатной настойчивостью — всего добиться. Женщина подобна морскому берегу: вода размывает его пядь за пядью, мягко касаясь и отступая с тем, чтобы снова вернуться.