Господин с блуждающими глазами разбудил пани Арнольд, которая, улыбаясь, поднялась со стула. Все гости бросились к столику, чтобы взглянуть на листок, исписанный духами, который пани Арнольд подарила на память панне Сольской.

Ада в остолбенении смотрела на черты своей матери.

— Послушай, — обратилась она к брату, — ведь это почерк мамы!

— А не кажется ли тебе? — спросил пан Стефан.

— Право же ее! У меня в молитвеннике ее рукой написана молитва. Да, да, совершенно тот же почерк!

Присутствующие снова стали осматривать листок, который попал наконец в руки Мадзе.

На листке был эскиз головы покойной матери Сольских, очень похожий на портрет, который висел в комнате Ады. К тому же Мадзе показалось, что листок бумаги был другой. На том, который она выбрала, в одном уголке была едва заметная темная точка.

«Может, пан Казимеж и прав, что ни душа, ни духи не существуют?» — промелькнуло у нее в голове.

Однако Мадзя никому не сказала о своем наблюдении. Ведь она могла ошибаться. В конце концов, что потеряют Ада и пан Стефан, если будут верить, что мать их жива и думает о них так же, как тогда, когда они были маленькими детьми?

Общество было возбуждено. Одни открыто объявляли себя сторонниками спиритизма, другие по углам пытались объяснить все животным магнетизмом, электричеством или магией. Сольский был задумчив, Ада раздражена, а Дембицкий снова равнодушен. Но когда гостей около полуночи пригласили на ужин, все бросились на свои места, пожалуй, с еще большей поспешностью, чем на сеанс.

Мадзя села за стол вместе с Сольскими; по одну руку от нее поместился Дембицкий, по другую — какой-то спирит, который, не обращая на Мадзю внимания, на всех языках обращал в спиритизм свою другую соседку. Напротив Мадзи расположился какой-то старик; вид у него был сугубо официальный; повязавшись салфеткой, он накладывал себе на тарелку огромные порции и уничтожал все без остатка, потрясая иногда головою так, точно в споре не соглашался со своим противником. То ли глядя на старика, то ли просто ощутив голод, Мадзя накинулась на еду и тоже поглощала все, что ей подавали: рыбу, дичь, цыплят, мороженое, запивая все разными винами, которые ей то и дело подливал Дембицкий. При этом у нее со старым математиком происходил примерно такой разговор:

— Вам вина налить? — спрашивал Дембицкий.

— Пожалуйста, — отвечала Мадзя.

— А в какой бокал?

— Все равно.

Дембицкий наливал в самый большой, задумывался на минуту, а затем снова повторял свой вопрос:

— Вам вина налить?

В голове у Мадзи шумело, словно неслась полая вода, которая, уничтожив все кругом, швыряет в водоворот остатки когда-то прекрасных и полезных вещей, обращенных сейчас в обломки. Что же пронеслось на бушующих волнах души Мадзи? Пан Стефан с Эленой, весь спиритический сеанс и портреты родителей Сольских, вечность и загробная жизнь, разодранные на миллионы клеток и мозговых волокон, растертые в бесформенную массу из жиров, фосфора и даже железа в виде ржавых листов, гвоздей и петель, которые она видела когда-то на Поцеёве.

А со дна этого хаоса упорно всплывали слова: наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон! наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон!..

Итак, Мадзя ела дичь, рыбу, цыплят и пила разные сорта вин из одного большого бокала. Что ей покойница пани Ляттер! Ведь она уже спит, обратившись в жиры, фосфор и железо. Что убеленный сединами ксендз, который когда-то склонялся над нею с облаткой и говорил: «Господи, недостоин я святых твоих тайн…» Что майор и даже отец, раз они рано или поздно обратятся в жиры, фосфор и железный лом!..

Подали кофе.

— Вам не налить ликера? — спросил Дембицкий.

— Пожалуйста.

— А в какой бокал?

В эту минуту Мадзя почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умирает. Она поднялась из-за стола, пошатываясь, прошла в дальние комнаты, повалилась на диванчик, закрытый олеандрами, и разразилась слезами.

Обеспокоенная Ада вышла вслед за нею; ужин уже кончился, поэтому Сольский попросил извинения у Элены и тоже бросился за сестрой. Он столкнулся с Адой на пороге комнаты, куда она не дала ему войти.

— Вот видишь, Стефек, — прошептала она, погрозив брату пальцем, — я тебя предупреждала!

Сольский заглянул в глубь комнаты. Ему почудилось, что между трепещущими олеандрами слышится тихий плач. Он отстранил сестру, бросился к диванчику и, схватив за руку плачущую Мадзю, сказал:

— Так это я виноват?

Мадзя подняла на него удивленные глаза.

— Вы? — переспросила она. — Вы слишком благородны для того, чтобы кто-то плакал по вашей вине.

А затем, придя в себя, торопливо прибавила:

— Это пустяки! Я столько слышала и видела сегодня необыкновенного, что совсем расстроилась. Как ребенок! — прибавила она со смехом.

Ада пристально смотрела на брата; тот стоял около Мадзи, охваченный волнением, и вид у него был такой, точно он отважится сейчас на решительный шаг. Он уже хотел что-то сказать, но тут показался пан Казимеж и весело спросил у Мадзи:

— Что это, вы хотите упасть в обморок?

— Ах нет! Я только расстроилась! На меня свалилось слишком много впечатлений, — покраснела Мадзя и опустила глаза.

— Наш сегодняшний разговор вы, быть может, тоже относите к этим впечатлениям? — с победоносным видом спросил пан Казимеж.

— В известной мере, да…

Сольский вышел с Адой в соседнюю комнату и сердито спросил:

— Любопытно, о чем это они разговаривали?

— Ты не поверишь: о бессмертии души, — ответила Ада. — Пан Казимеж доказывал, что душа не существует.

— Бессмертие души! — повторил Сольский. — Если бы это было название нового балета или преферанса, я бы поверил, что пан Норский интересуется бессмертием души.

— Надо всегда верить Мадзе, — сказала Ада, — она говорит правду.

— Посмотрим, посмотрим!..

— Однако у тебя только что был такой вид, точно ты хочешь предложить ей руку и сердце.

— Я бы, может, и предложил, но либо слишком рано, либо слишком поздно…

— Вот видишь! — подхватила Ада. — Я этого у тебя всегда боялась. Ты всегда готов стремительно действовать и так же стремительно отступать…

Вошла панна Элена и упрекнула Сольского, что он надолго ее оставил. Пан Стефан холодно извинился. Куда больше, чем панна Элена, занимала его мысль о том, что он хотел пробудить ревность у Мадзи, а сам пал жертвой ревности, да еще к кому, к пану Казимежу!

Было около двух часов ночи, гости начали разъезжаться по домам.

По дороге домой Мадзя снова закружилась в хаосе бессмертия, небытия, жиров, железа и фосфора. Ада прислушивалась к разговору, который вели брат и Дембицкий.

— Что вы скажете обо всем этом? — спрашивал у Дембицкого пан Стефан.

— Такие узлы, — ответил старик, — развязывал, кажется, Сляде, американский спирит, он утверждал, что делает это в четвертом измерении.

— Возможно ли это?

— Думаю, что для человека четвертое измерение так же доступно, как для устрицы отправка и прием телеграмм.

— А эскиз портрета матери?

— Да ведь пани Арнольд видела у вас в доме портреты ваших родителей. В обычном состоянии она может не помнить их, но бывает такое нервное возбуждение, когда человек в мельчайших подробностях воссоздает предметы мало ему известные или совсем забытые.

— А быстрота, с какой был сделан эскиз? — настаивал Сольский.

— В состоянии такого возбуждения все движения, быть может, тоже становятся быстрей. Да разве я в конце концов знаю? — ответил Дембицкий.

«Говорите, что хотите, — промелькнуло в голове у Мадзи, — а уж я-то знаю! Портрет покойницы пани Арнольд срисовала и вовсе не на той бумаге, которую ей положили на стол».

В эту минуту она была во власти полного скептицизма, точней уверовала в новоиспеченный догмат, что дух человеческий является продуктом жиров, фосфора и железа…