ОТРЫВОК[282] Осенью минувшего года я впервые была в том Тбилиси, где нет Чиковани. Где нет Леонидзе. Город, любовно затверженный мной наизусть, но преображенный, искаженный их отсутствием, был мне нов и неведом. Как изменился вид на Метехи! Но платаны на проспекте Руставели — розовели в честь предстоящей зимы! Женщина, изогнувшись, освобождала окно от штор и допускала солнце к обилию цветущих холстов, к чрезмерной зрелости желтых роз в просторных сосудах. В огромном свете комнаты — седой, изящно сломанный в силуэте, ненаглядно красивый, шел Ладо Гудиашвили, искоса общаясь со своими творениями. Нежные, причудливые, совершенные в прелести или заданном уродстве, они взывали к нему со стен, толпились и клубились вокруг, но всё же подлежали его власти, и он с неловкостью объяснял простой смысл их доброго значения. Чудеса продолжались, и в их обширном воздухе длилась жизнь прежних, прекрасных участников. Где-то под потолком еще витало дивное бормотание любимого переделкинского гостя [283]— восемь лет прошло с тех пор, как им любовались здесь в последний раз. Душа моя возвращалась из горя, как из долгого странствия, и разве когда-нибудь отступится она от Метехи? Тбилиси — назывался этот город, и — что мне было делать — я вновь любила его, как ни одно другое место земли. По поводу любого места земли слух мой дольше страдает от любви, чем зрение. Память зрачков уже освобождается от лиц и пейзажей, а чужой язык еще живет во мне, бурно творится сам по себе, терзая меня близостью и недоступностью. Ни с одной чужой речью не общалась я так долго и близко, как с грузинской. Она вплотную обступала меня говором и пеньем, искушая неловкую славянскую гортань трудиться до кровавых ссадин, чтобы воспроизвести стычку и несогласие согласных звуков и потом отдохнуть в приволье долгого «и». Как мучалась я из-за этой, не данной мне, музыки — мне не было спасения в замкнутости, потому что вода, льющаяся из крана, внятно обращалась ко мне по-грузински. Но наступала таинственная ночь труда, и эта речь, еще недавно бывшая сильнее меня, лежала передо мной бездыханным подстрочником — бедная, беззащитная и нагая. Теперь от одной меня зависели ее жизнь или смерть в ином языке. С течением времени я научилась мгновенно множить дословный перевод на воображаемую музыку и по подстрочнику именно грузинского стихотворения сразу же определять, с каким поэтом имею дело. Да, нет счастья надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Кроме всей жизни, я помню ночь такого счастья, преувеличенного до чрезмерности синевой зелени за окном и предрассветными соловьями. 1977 ПОСВЯЩЕНИЯ НАНИ[284] 1 Так я жила-была: не зная, какой была, пока жила. Но знаю: я была не злая. Теснила сердце мне сквозная с метелью схожая жара. Холодной бедственной зимою мой голос так я берегла, что если он еще со мною, то не меж грудью и спиною берёт исток его река. Знать, не во мне его начало: вовне и выше, где — звезда. Я пела, если я молчала, не взявши маленького часа для передышки — никогда. Пусть длится шутка небосвода без вас такая ж, как при вас, вчера такая ж, как сегодня, душа добра, душа свободна, угодно ей воспеть романс. Звезда потворствует и мучит. Что вечность мне? Мне жизни жаль. Я упущу — звезда получит. Я не о том. Ты, мой голубчик, повремени, не уезжай. Голубчик мой, голубчик чей-то, какой великий чудный вздор. Сколь тщетны все мои мученья, коль звук, в котором нет значенья, слезами застилает взор. 2 Не довольно ли нам пререкаться, не пора ли предаться любви? Чем старинней наивность романса, тем живее его соловьи. То ль в расцвете судьбы, то ль на склоне, что я знаю про век и про дни? Отвори мне калитку в былое и былым мое время продли. Наше «ныне» нас нежит и рушит, но туманы сирени висят и в мантилье из сумрачных кружев кто-то вечно спускается в сад. Как влюблён он, и нежен, и статен. О, накинь, отвори, поспеши. Можно всё расточить и растратить, но любви не отнять у души. Отражен иль исторгнут роялем свет луны — это тайна для глаз. Но поющий всегда отворяет то, что было закрыто для нас. Сколь старинны, а не постарели звуки пенья и липы аллей. Отвори! Помяни поскорее ту накидку и слезы пролей. Блик рассвета касается лика. Мне спасительны песни твои. И куда б ни вела та калитка — подари! не томи! отвори! 3 Из высшего мрака, из вечности грозной кто смотрит так пристально вниз? Дитя! Не тянися весною за розой! Дитя! Ни за чем не гонись! Вовек не тянись! Но зимою и летом пред всем, что увидишь, склонись. Земными цветами, заоблачным светом воздастся тебе. Не тянись! Что можно добыть — всё пустое, всё мелочь. Безмерно — что можно отдать. Отдай все цветы. Всё отдай, что имеешь. Ликуй, отдавая опять. Пусть тянутся алые розы за нами, фиалки к ногам упадут. Дары нас настигнут, как песенка Нани, что выпорхнет вскоре из уст! 4 Дали жизни, прекрасно короткой, и еще, чтоб не вовсе ушли, дали душу и голос, который равен смыслу и свету души. И, пока небеса не отняли то, что дали, — сама расточу. Эта песнь посвящается Нани. Это — песнь, если я захочу. Мне неведомо: может быть, скоро разминёмся. Но если хоть миг мне остался, то всё ж для экспромта он достаточно долог и тих. Предадимся любви и влеченью — взять на время и на времена голос Нани: серебряный с чернью, мрачно-алый, как старость вина. О, нажива: прожить и потратить, песни петь, словно перстни ронять. Труд поющего горла — подарок. Нам осталась забота: принять. Зорок свет небосвода над нами. Тень грядущего — в бледности лиц. Но какая свобода, о Нани, — обольщать, обожать и шалить. Так наш дух к расточительству жаден: мы возносимся, падая ниц, чтоб взглянуть на певца с обожаньем и к ногам его лоб уронить. вернуться Впервые опубликовано в кн.: Ахмадулина Б. Сны о Грузии. Тбилиси: Мерани, 1977. вернуться «Любимый переделкинский гость» — Б. Л. Пастернак. вернуться Стихотворения написаны к состоявшимся в декабре 1978 г. совместным выступлениям Б. Ахмадулиной и грузинской эстрадной певицы Нани Брегвадзе, исполнительницы старинных романсов. |
