1950 КОНЕЦ ОХОТНИЧЬЕГО СЕЗОНА Октябрь. Зимы и лета перепалка. Как старый фолиант без переплёта — потрепанная ветром ветхость парка. И вновь ко мне взывает перепёлка. Зовет: — Приди, губитель мой родимый. Боюсь я жить в моем пустынном поле. Охотник милосердный и ретивый, верши судьбу моей последней боли. — Но медлю я в ночи благословенной, украшенной созвездьями и тишью. И безнадежно длится во вселенной любовь меж мной и этой странной птицей. С ТЕХ ПОР Сколько хлопьев с тех пор, сколько капель, сколько малых снежинок в снегу, сколько крапинок вдавлено в камень, что лежит на морском берегу, сколько раз дождик лил по трубе, сколько раз ветерок этот дунул, — столько раз о тебе, о тебе, столько раз о тебе я подумал! 1954 «„О милая!“ — так я хотел назвать…» «О милая!» — так я хотел назвать ту, что мила, но не была мне милой. Я возжелал свободы легкокрылой, снедал меня ее пустой азарт. Но кто-то был — в дому, или в толпе, или во мне… Он брал меня за локоть и прекращал моих движений легкость, повелевая помнить о тебе. Он был мой враг, он врал: «Прекрасна та». Ты, стало быть. Ты не была прекрасна. Как мне уйти, я думал, как прокрасться туда, где нет тебя, где пустота? Как он любил, как он жалел твою извечную привычку быть любимой! Всё кончено. Побег необходимый я никогда уже не сотворю. Но кто он был, твоим глазам, слезам столь преданный, поникший пред тобою? Я вычислял и мудростью тупою вдруг вычислил, что это был я сам. ИЗ НЕПОСЛАННОГО ПИСЬМА Как сверкают и брызгают капли. По Москве мое тело бредет. А душа моя — в Картли, о, в Картли, Одинокая, клич издает. Там, где персики, персики, персики, Где сияет и пахнет земля, Там, где держатся пчёлы за пестики Белоснежных цветов миндаля… Я — такой же, как в прежние годы, Седина моя в счет не идет. Но душа моя, вырвавшись в горы, В Карталинии клич издает! 1960
«В ночи непроходимой, беспросветной…» В ночи непроходимой, беспросветной Являлась смерть больной душе моей И говорила мне: — За мною следуй!.. — И я молчал. И следовал за ней. Я шел за ней до рокового края. В пустое совершенство глубины Вела стена — холодная, сырая. Я осязал каменья той стены. Подумал я в живой тоске последней, Внушающей беспамятство уму: «Неужто опыт мудрости посмертной Я испытаю раньше, чем умру?» Я видел тайну, и открытье это Мне и поныне холодит чело: Там не было ни темноты, ни света, Ни тишины, ни звука — ничего. 1961 НА СМЕРТЬ Э. ХЕМИНГУЭЯ[153] Охотник непреклонный! Целясь, ученого ты был точней. Весь мир оплакал драгоценность последней точности твоей. 1961 ТИЙЮ Эстонской девушке по имени Тийю Чужой страны познал я речь, И было в ней одно лишь слово. Одно — для проводов и встреч, Одно — для птиц и птицелова. О Тийю! Этих двух слогов Достанет для «прощай» и «здравствуй», В них знак немилости и зов, И «не за что», и «благодарствуй». О Тийю! В слове том слегка Будто посвистывает что-то, В нём явственны — акцент стекла Разбитого и птичья нота. Чтоб «Тийю» молвить, по утрам Мы все протягивали губы. Как в балагане — тарарам, В том имени — звонки и трубы. И наконец, — о, как добра! — Долга, как плеть, проста, как парус, На голос птиц и серебра, Оправдывать высокопарность, — Всплывала Тийю сквозь пласты Воды морской и белой пены… О скромница, как все пловцы! Бесстыдница, как все сирены! О, слово «Тийю»! Им одним, Единственно знакомым словом, Прощался я с лицом твоим И с берегом твоим сосновым. Тий-ю! (Как голова бела!) Тий-ю! (Не плачь, какая польза!) Тий-ю! (Прощай!) Тий-ю! (Всегда!) Как скоро всё это… как поздно… 1962 «Когда бы я, не ведая стыда…» Когда бы я, не ведая стыда, просил прохожих оказать мне милость иль гения нелепая звезда во лбу моём причудливо светилась, — вовек не оглянулась бы толпа, снедаемая суетой слепою. Но я хотел поцеловать тебя и потому был окружен толпою. Пойдем же на вокзал! Там благодать, там не до нас, там торопливы речи. Лишь там тебя смогу я целовать — в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи. вернуться Хемингуэй Эрнест Миллер (1899–1961) — американский писатель, лауреат Нобелевской премии (1954). |
