ДРЕВНИЙ ТАЛЛИН О сказки, как они близки — толкутся, трогают за локоть, Я пиво пью — и вдоль щеки летит их старомодный локон. Глядят из золотой воды минувших рыцарей приметы — так, объявляя час беды, приходят игроку валеты. Так здравствуй, проигрыш! Меня не веселил последний талер. Я знал, зачем сошел с коня у врат твоих, о древний Таллин. Та женщина в свое жилье огня не вносит в полночь эту. Отведав темноты ее, глаза уж не внимают свету. Она — беде родная дочь, ее подарки — снег и голод. Колокола, что слышишь в дождь, и то теплей, чем этот голос. Бежал я от ее теней, от слёз, от лжи — в твой край далекий, как будто я бежал за ней — к теням, к слезам, ко лжи жестокой. Все колокольни, все столбы, строенья станции дорожной о грудь мою разбили лбы в погоне этой безнадежной. В чем полномочие твое, о город с крышей островерхой? Помечен именем ее твой каждый храм и домик ветхий. Так приголубь, так заморочь меня сказаньями твоими и в стёкла вписанное имя своим морозом заморозь. ПЕТЕРГОФ[155] Опять благословенный Петергоф дождям своим повелевает литься и бронзовых героев и богов младенческие умывает лица. Я здесь затем, чтоб не остаться там, в позоре том, в его тоске и в неге. Но здесь ли я? И сам я — как фонтан, нет места мне ни на земле, ни в небе. Ужель навек я пред тобой в долгу — опять погибнуть и опять родиться, чтоб описать смертельную дугу и в золотые дребезги разбиться! О Петергоф, свежи твои сады! Еще рассвет, еще под сенью древа, ликуя и не ведая беды, на грудь Адамову лицо склоняет Ева. Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев, из зелени, из вымысла Петрова, того гляди, проглянет Саваоф [156], покажет лик и растворится снова. Нет лишь тебя. И всё же есть лишь ты. Во всём твои порядки и туманы, и парк являет лишь твои черты, и лишь к тебе обращены фонтаны. Отар Чиладзе[157]
«В быт стола, состоящий из яств и гостей…» В быт стола, состоящий из яств и гостей, в круг стаканов и лиц, в их порядок насущный я привел твою тень. И для тени твоей — вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай. Как бы всё упростилось, когда бы не снег! Белый снег увеличился. Белая птица преуспела в полёте. И этот успех сам не прост и не даст ничему упроститься. Нет, не сам по себе этот снег так велик! Потому он от прочего снега отличен, что студеным пробелом отсутствий твоих его цвет был усилен и преувеличен. Холод теплого снега я вытерпеть мог — но в прохладу его, волей слабого жеста, привнесён всех молчаний твоих холодок, дабы стужа зимы обрела совершенство. Этим снегам, как гневом твоим, не любим, я сказал твоей тени: — Довольно! Не надо! Оглушен я молчаньем и смехом твоим и лицом, что белее, чем лик снегопада. Ты — во всём. Из всего — как тебя мне извлечь? Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность, твое тело услышать, как внятную речь, где прекрасен не вымысел, а достоверность? Снег идет и не знает об этом. Летит и об этом не ведает белая птица. Этот день лицемерит и делает вид, что один, без тебя он сумеет продлиться. О, я помню! Я сам был огромен, как снег. Снега не было. Были огромны и странны возле зренья и слуха — твой свет и твой смех, возле губ и ладоней — вино и стаканы. Но не мне быть судьей твоих слов и затей! Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна. Да хранит моя тень твою слабую тень — там, превыше всего, в неуюте пространства. 1957 «Я попросил подать вина и пил…» Я попросил подать вина и пил. Был холоден не в меру мой напиток. В пустынном зале я делил мой пир со сквозняком и запахом опилок. Несмелый локоть горестной зимы из тьмы снаружи лёг на подоконник. Из сумрачных берлог, из мглы земли, наверно, многих, но не знаю скольких, рёв паровозов вышел и звучал. Не ведаю, что делалось со мною, но мне казалось — плач их означал то что моею было тишиною. Входили люди, супа, папирос себе просили, поступали просто и упрощали разнобой сиротств до одного и общего сиротства. Они молчали, к помыслам своим подняв многозначительные лица, как будто что-то, ведомое им, намеревалось грянуть и случиться. Их тайна для меня была темна. Я не спешил расспрашивать об этом. Желанием моим или вина было — увидеть снег перед рассветом. Снег начинался около крыльца, и двор был неестественно опрятен, словно постель умершего жильца, где новый штрих уже невероятен. Свою печаль я укротил вином, но в трезвых небесах неукрощенных звучала встреча наших двух имен предсмертным звоном двух клинков скрещенных. Мне никогда бы не отвлечь ума от алчности — забыть, что с нами было, когда бы милосердная зима для будних дел меня не исцелила. вернуться Петергоф — дворцово-парковый ансамбль XVIII–XIX вв., расположенный в 29 км от Санкт-Петербурга на берегу Финского залива. вернуться Саваоф — одно из имен Яхве, бога в иудаизме. вернуться Отар Чиладзе (р. 1933) — грузинский писатель. |
