«Я, человек, уехавший из Грузии…» Я, человек, уехавший из Грузии, боготворящий свой родимый край, колена преклонив, просить берусь я: дай, Боже, мне уменья, силы дай — такое написать стихотворенье, чтобы оно, над скалами звеня, спасло бы не от смерти — от забвенья на родине возлюбленной меня! ПОСВЯЩЕНИЕ Ты — маленькая ростом. Я — высок. Ты — весела, но я зато — печален. На цыпочки ты встанешь — и висок С моими поравняется плечами. Вот так мы и встречаем каждый день, И разница сближает нас глубоко… О ты, моя коротенькая тень! Я тень твоя, но павшая далёко. ПОЮЩИЕ СТОЛБЫ В этой снежной степи — снежным вихрям лишь месть, В ней одни лишь столбы телеграфные есть. Только ветер, пронзительно воющий здесь. Только точечка — путник, заснеженный весь… И земля здесь и небо — друг другу под цвет. Пойди-ка, послушай, ты слышишь иль нет? Это — слышишь? — столбы под метелью поют. Что навстречу тебе из метели встают. 1974 СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ Я видел белый цвет земли, где безымянный почерк следа водил каракули средь снега и начинал тетрадь зимы. Кого-то так влекло с крыльца! И снег — уже не лист бесцельный, а рукопись строки бесценной, не доведенной до конца. Тамаз Чиладзе[154] ЗИМНИЙ ДЕНЬ Вот паруса живая тень зрачок прозревший осеняет, и звон стоит, и зимний день крахмалом праздничным сияет. Проснуться, выйти на порог и наблюдать, как в дни былые, тот белый свет, где бел платок и маляра белы белила, где мальчик ходит у стены и, рисовальщик неученый, средь известковой белизны выводит свой рисунок черный. И сумма нежная штрихов живет и головой качает, смеется из-за пустяков и девочку обозначает. Так, в сердце мальчика проспав, она вкушает пробужденье, стоит, на цыпочки привстав, вся женственность и вся движенье. Еще дитя, еще намёк, еще в походке ошибаясь, вступает в мир, как в свой чертог, погоде странной улыбаясь. О Буратино, ты влюблен! От невлюбленных нас отличен! Нескладностью своей смешон и бледностью своей трагичен. Ужель в младенчестве твоем, догадкой осенён мгновенной, ты слышишь в ясном небе гром любви и верности неверной? Дано предчувствовать плечам, как тяжела ты, тяжесть злая, и предстоящая печаль печальна, как печать былая… «Колокола звонят, и старомодной…»
Колокола звонят, и старомодной печалью осеняют небеса, и холодно, и в вышине холодной двух жаворонков плачут голоса. Но кто здесь был, кто одарил уликой траву в саду, и полегла трава? И маялся, и в нежности великой оливковые трогал дерева? Еще так рано в небе, и для пенья певец еще не разомкнул уста, а здесь уже из слёз, из нетерпенья возникла чьей-то песни чистота. Но в этой тайне всё светло и цельно, в ней только этой речки берега, и ты стоишь одна, и драгоценно сияет твоя медная серьга. Колокола звонят, и эти звуки всей тяжестью своею, наяву, летят в твои протянутые руки, как золотые желуди в траву. «Да не услышишь ты…» Да не услышишь ты, да не сорвется упрёк мой опрометчивый, когда уродливое населит сиротство глаза мои, как два пустых гнезда. Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый! Та птица, что здесь некогда жила, исполнила его, — так пусть прохладой потешит заскучавшие крыла. Но без тебя — что делать мне со мною? Чем приукрасить эту пустоту? Вперяю я, как зеркало ночное, серебряные очи в темноту. Любимых книг целебны переплёты, здесь я хитрей, и я приникну к ним — чтоб их найти пустыми. В перелёты взвились с тобою души этих книг. Ну, что же, в милосердии обманном на память мне не оброни пера. Всё кончено! Но с пятнышком туманным стоит бокал — ты из него пила. Всё кончено! Но в скважине замочной свеж след ключа. И много лет спустя я буду слушать голос твой замолкший, как раковину слушает дитя. Прощай же! И с злорадством затаенным твой бледный лоб я вижу за стеклом, и красит его красным и зеленым навстречу пробегающим огнем. И в высь колен твое несется платье, и встречный ветер бьет, и в пустырях твоя фигура, как фигура Плача, сияет в ослепительных дверях. Проводники флажками осеняют твой поезд, как иные поезда, и долог путь, и в вышине зияют глаза мои, как два пустых гнезда. вернуться Тамаз Чиладзе (р. 1931) — грузинский писатель, драматург. |
