1967 СОН Земля мерещится иль есть. Что с ней? Она бела от снега. Где ты? Всё остальное есть. Вот ночь — для тьмы, фонарь — для света. Вот я — для твоего суда, безропотно, бесповоротно. Вот голос твой. Как он сюда явился, Боже и природа? Луна, оставшись начеку, циклопов взор втесняет в щёлку. Я в комнату ее влеку, и ты на ней покоишь щёку. 1967 «Бог памяти, Бог забыванья…» Бог памяти, Бог забыванья! Ожог вчерашнего пыланья залечен вечностью слепою. И та, чьего лица не помню, была ль, покуда не ушла? Но всё надеется душа, зияя ящиком Пандоры [158], на повторенья и повторы. 1968 ДО РАЗЛУКИ Так время пробежало черной кошкой по закоулкам. И лицо зимы с простыми и суровыми чертами размылось в стёклах. Только этот лист сковало льдом… В котором отразится во сне ли явленное или наяву — как в зеркале, чтобы шипы воспоминаний не раз отверзли нам глаза души: усталые от дней однообразья, искусственного солнца с лживым блеском, ворованного неба, даже жизни, столь не осмысленной порою до конца. Блестит сосулька, сладкий зуб зимы. И вздох трубы, и выдох человека с теплом, как в только что убитом звере, — полотнищем трепещут на ветру. И вот, как если б сотню лет спустя, когда всем-всем — от красок и до звуков — перенасыщен дух, я вновь прошу вернуть мои права на всё былое. Мне нужно их вернуть, чтоб нас с тобой, едва почуя трещину отхода, не поглотило облако забвенья своей зловеще-топкой чернотой. Дай руку мне, горячую обычно и слабую. Дай сердце мне свое, такое же горячее — и строже которого не ведал в жизни я! Покуда позволяет нам судьба, давай же не утрачивать доверья — и да прислушается к нам извечный мир, и наши головы на грудь себе положит, и будет он по-прежнему стараться хоть в чем-то измениться… но не сможет. 1969 БИЧВИНТА[159] Эта зелень чрезмерна для яви. Это — сон, разумеется, сон о зеленом… Ветру не терпится вялую дрёму тумана вывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка, и туман, как и подобает большому сонному животному, понуро следует за ветром, и потому — все вокруг зеленое: стена, лестница, балкон, скамья и книга — та книга, которая всю ночь впустую взывала к состраданию, желая разгласить заключенную в ней боль (словно старуха, ощутившая дыхание смерти, столь же острое и важное, как дыхание того, о, того, кто когда-то впервые говорил ей о любви, и вот теперь — к отупевшему лицу, замкнутому, как клетка, которой нечего держать взаперти, изнутри подступила страсть). Это — сон, разумеется, длинный сон… Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине. Воздух, вобранный птичьей гортанью, вскоре возвращается в виде зеленого свиста, то есть не слышно, а видно, как клюв исторгает зеленую трель, ибо туман забрал себе и присвоил все звуки — в обмен на право прогуливаться среди ветвей в зеленых шлепанцах… Изваянная, как жеребенок, закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка. 1971
«Шла женщина по белому песку…» Шла женщина по белому песку и думала: где в мире бесконечном ей дома быть, чтобы рывком беспечным одежды сбросить и предаться сну? Решила: здесь! — где тысяча мужчин пила вино среди своих владений. У женщины, желавшей сновидений, считаться с этим не было причин. Вселенная была ее уют, где ей угодно быть хозяйкой дома, где нагота блаженна и удобна: вздымает грудь, и туфельки не жмут. Однако как беспечен, как высок был подвиг той свободы одинокой: разделась и легла возле глубокой воды морской, затронувшей песок. Так и спала средь блеска и жары. Жил влажный след от моря и до камня. Мужчин неосторожные дыханья теснились, как воздушные шары. Всё, что кричит, хлопочет, говорит, затихло: в мире не осталось шума. Моряк забыл, как называлась шхуна, рыбак не помышлял о ловле рыб. Спала, щекою к вечности припав, в отваге беззащитной и несмелой, и сон ее лелеял город белый, что камбалой и камфарой пропах. Морис Поцхишвили[160] ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ[161] Следи хоть день-деньской за шахматной доской — всё будет пешку жаль. Что делать с бедной пешкой? Она обречена. Ее удел такой. Пора занять уста молитвой иль усмешкой. Меняет свой венец на непреклонный шлем наш доблестный король, как долг и честь велели. О, только пригубить текущий мимо шлейф — и сладко умереть во славу королевы. Устали игроки. Всё кончено. Ура! И пешка, и король летят в одну коробку. Для этого, увы, ненадобно ума, и тщетно брать туда и шапку, и корону. Претерпеваем рознь в честь славы и войны, но в крайний час — навек один другому равен. Чей неусыпный глаз глядит со стороны? И кто играет в нас, покуда мы играем? Зачем испещрена квадратами доска? Что под конец узнал солдатик деревянный? Восходит к небесам великая тоска — последний малый вздох фигурки безымянной. вернуться Ящик Пандоры (иносказательно: сосуд) — вместилище бед; дар, чреватый бедами. вернуться Бичвинта (груз.) — Пицунда (абхаз.). вернуться Морис Поцхишвили (р. 1930) — грузинский поэт. вернуться Гамбит — шахматная жертва фигурой в начале игры для приобретения выгодного положения. |
