1962 В ПОЕЗДЕ Между нами — лишь день расстоянья. Не прошло еще целого дня От тебя — до меня, до сиянья Глаз твоих, провожавших меня. А за окнами — горы и горы. Деловое движенье колес. День. О Господи! Годы и годы Я твоих не касался волос! Я соседа плечом задеваю. «Эхе-хе!» — я себе говорю. Разговор о тебе затеваю. У окошка стою. И курю. 1963 ДАЧНАЯ СЮИТА Старомодные тайны субботы соблюдают свой нежный сюжет. В этот сад, что исполнен свободы и томленья полночных существ, ты не выйдешь — с таинственным мужем ты в столовой сидишь допоздна. Продлевают ваш медленный ужин две свечи, два бокала вина. И в окне золотого горенья все дыханья, все жесты твои внятны сердцу и скрыты от зренья, как алгетских садов соловьи. ПЕСНЯ Я, как гроза, угрюм. А ты горда, как город, превзошедший города красой и славой, светом и стеклом. И вряд ли ты займешься пустяком души моей. Сегодня, как всегда, уходят из Тбилиси поезда. Уходят годы. Бодрствует беда в душе моей, которая тверда в своей привычке узнавать в луне твое лицо, ниспосланное мне. Но что луне невзрачная звезда! Уходят из Тбилиси поезда. Уходит жизнь — не ведаю куда. Ты не умрешь. Ты будешь молода. Вовеки оставайся весела. Труд двух смертей возьму я на себя. О, не грусти в час сумерек, когда уходят из Тбилиси поезда. 1966 «Он ждал возникновенья своего…» Он ждал возникновенья своего из чащ небытия, из мглы вселенной. Затем он ждал — всё к этому вело — то юности, то зрелости степенной. Печально ждал спасения любви, затем спасенья от любви печальной. Хвалы людей и власти над людьми он ждал, словно удачи чрезвычайной. Когда он умер, он узнал про смерть, что только в ней есть завершенность жеста. Так первый раз сумел он преуспеть вполне и навсегда, до совершенства. «Родное — я помню немало родных…» Родное — я помню немало родных и лиц, и предметов… Но сколько? Родное — всего лишь холодный родник, потрогаешь камень — и скользко, и чисто, и весело, и глубоко. Дышать там легко, а видать — далеко. В подоле горы, в подоле горы подольше гори, подольше гори… А он говорит и на солнце горит, и всё это так не расскажется. О сердце, немало ты примешь обид и всё же потом не раскаешься… МАСШТАБЫ ЖИЗНИ
Как комната была велика! Она была, как земля, широка И глубока, как река. Я тогда не знал потолка Выше ее потолка. И все-таки быстро жизнь потекла, Пошвыряла меня, потолкла… Я смеялся, купался и грёб… О детских печалей и радостей смесь: Каждое здание — как небоскрёб, Каждая обида — как смерть! Я играл, и любимой игрой Был мир — огромный, завидный: Мир меж Мтацминдою и Курой, Мир меж Курой и Мтацминдой… Я помню: у девушки на плечах Загар лежал влажно и ровно, И взгляд ее, выражавший печаль, Звал меня властно и робко. Я помню: в реке большая вода, Маленькие следы у реки… Как были годы длинны тогда, Как они сейчас коротки! «Когда я целую тебя…» Когда я целую тебя, ты на цыпочки привстаешь, — ты едва до меня достаешь, когда я целую тебя… Как я мало еще совершил, Я — как путник в далеком пути. Словно до недоступных вершин, до тебя мне идти и идти. СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА Только степи и снег. Торжество белизны совершенной. И безвестного путника вдруг оборвавшийся след. Как отважился он фамильярничать с бездной вселенной? В чем разгадка строки, ненадолго записанной в снег? Иероглиф судьбы, наделенный значением крика, — человеческий след, уводящий сознанье во тьму… И сияет пространство, как будто открытая книга, чья высокая мудрость вовеки невнятна уму. 1967 СТИХОТВОРЕНИЕ С ПРОПУЩЕННОЙ СТРОКОЙ Земля, он мертв. Себе его возьми. Тебе одной принадлежит он ныне. Как сеятели горестной весны, хлопочут о цветах его родные. Чем обернется мертвость мертвеца? Цветком? Виденьем? Холодком по коже? Живых людей усталые сердца чего-то ждут от мертвых. Но чего же? Какая связь меж теми, кто сейчас лежат во тьме, насыщенной веками, и теми, кто заплаканностыо глаз вникают в надпись на могильном камне? ………………………………………………………… Что толку в наших помыслах умнейших? Взывает к нам: — Не забывайте нас! — бессмертное тщеславие умерших. |
