3 Этот страшный август — отче наш, прости! — я сравню с началом светопреставленья. В небе появились желтые кресты с черными крестами — в лето отступленья. Только мы входили в незнакомый лес, в затемненье сосен, жаром обагренных, сразу рыли щели, чтобы гнев небес не настиг бы смертью нас, непогребенных. Август, я поверил в воплощенный Ад, в свист нечистой силы, медленный и тонкий, и в геенне взрыва умирал снаряд, нам высвобождая логово воронки. Я узнал за август зыблемость земли, и во время этой восьмибалльной тряски — среднеевропейские медные шмели — сплющивались пули, ударяясь в каски. Но когда взрывчаткой в воющей трубе вероятность смерти в нашу щель летела, — я узнал, что можно — к мысли о тебе в миг землетрясенья прижиматься телом. И когда, казалось, смерть уже велит минному огню распорядиться мною, — я решил взмолиться, но из всех молитв имя вспоминал не божье, а земное. И поверил я: на просьбу «отзовись» — издали еще — при имени любимой от меня мгновенно отклонялся свист, повинуясь слепо приказанью: — Мимо! 4 Войска Геены и Эдема на середину мира прибыли. Уже страдания и раны в обоймах выгнутых готовы. Подвозят ящики с пожарами, землетрясения и гибели, вдали столбами соляными стоят заплаканные вдовы. По пояс в глине первозданной, стальные, серые и серные, возникли рати за плечами других, форсирующих Неман, отрезывают отступающим моря спасительные Чермные, по сто вулканов ставя рядом, теснят геенияне эдемян. Штыком проткнуто милосердие, в своей крови лежит добро, любовь в разорванной рубахе ведут к пылающему кратеру, на дыбе нежность, жизнь на плахе, подвешен разум за ребро, на колесо четвертованья дитя привязывают с матерью. Дрожит Вселенная от топота, народы на полях распяты, лежат с разрезанными выями и обожженными глазами, сын Человеческий растоптан, кровоточат его стигматы, бегут Иосифы с Мариями, Петры уходят в партизаны. Чтоб лучше видеть схватку эту, я встал за северным сиянием, где низкорослые березы и марсианский красный мох, оттуда открывалась сфера и простирались расстояния, каких в скитаньях неоконченных и Агасфер обнять не мог. Я видел, как в Тавриду тычется таран неистовый осадный, к источникам огнепоклонников, к запасам адского огня, я видел дальше — ты в опасности, вот-вот и новые десанты отрежут часть Земного Шара, с тобой, навеки, от меня! 5 Испуганный ангел бежал по изрытой дороге. Под топот погони он сбрасывал рваные перья. В глазах его были — драконы и единороги, фугасные птицы и кинжалозубые звери. Он мне рассказал, задыхаясь, о жерлах железных, о палицах с шипами, о непробиваемых масках, о тщетных винтовках, о саблях уже бесполезных, о дотах разбитых и о продырявленных касках. Он видел врага, что явился из Дантова цикла, Ассурбанапал, или нет, возрожденный Аттила, за ним — на летучих мышах, или нет, мотоциклах, — бензином дымя, проносилась нечистая сила. И он побежал, обдирая кровавые ноги, по ржавым колючкам, по брошенным каскам, по ямам, а рядом за лесом, по параллельной дороге, навстречу врагу — шли с винтовками дети Адама. Обрубками рук встречали столбы верстовые людей, что не видели даже окраины Рая, имевших не крылья — а только мешки вещевые, винтовку и мысль: врага задержать, умирая. 6 На снежную землю меня опустило создание с ревущей утробой и вдаль покатило по тропам. Когда я увидел ночные погасшие здания, я понял, что прибыл к началу второго Потопа. Тяжелые взрывы до сорванных крыш закоптили их. Ночная тревога взывала от залпа до залпа. Одни лишь машины светились еще — как рептилии, они проползали, мигая глазами, к вокзалам. Леса под Москвой закишели уже бронтозаврами, убит у заставы один бронированный ящер, не все еще дети в теплушки скрипучие забраны, не все еще знают о бедствии, им предстоящем. Но семьи толпились, с пожитками двигались новые, одни — относились к своим очагам, как утратам… По рельсам тянулись ковчеги резервные Ноевы с дымками печурок, кто знает, к каким Араратам? И я заблудился в путях между Адом и Муромом, меня две недели водил и запутывал демон, локтями толкаемый, раненный взглядами хмурыми, в лесу, на разъезде я встретил стоянку Эдема. Мой бедный Эдем! Бесплацкартный, холодный, неубранный, с водою в жестянках, с лиловым огнем керосинки… Но радуга встречи! Какой семицветностью утренней из неба в ресницы, блестя, проступают росинки! И мы оторвали еще трое суток у вечности на полках с тюками, на жалких лежанках ночлега. Сирена кричит. Уже сдвинулось все человечество. У пристани волжской качается чрево ковчега. |