—Я бывал во многих европейских государствах, — отвечал раздумчиво педагог. —Если говорить о восточной Европе, то в ней полное засилье капитала. Но нигде я не сталкивался с ситуацией, чтобы весь город запродали в частное владение. Я в это просто поверить не могу.

—У вас есть пропуск? — спросил гость. — Я знаю, что есть. Я сам выписывал в канцелярии. Так вот представьте себе, если русский гражданин покажется в Петербурге на одной из улиц центра без такого пропуска, его немедленно выдворят, а при повторном заходе могут и в каталажку упрятать. В то время как иностранному подданному достаточно предъявить свой паспорт с визой въезда, и его тотчас оставят в покое.

—Но кто же работает в этом городе? Разве не русские люди?

—Да, но без права оставаться на ночь. А на производствах работают интернированные государственные преступники, что удобно иностранным акулам во многих отношениях, так как на ночь рабочих отвозят в загородные лагеря. Пользуются тем, что русский человек, воспитанный в национальном характере Православия, терпелив, ни на кого не смотрит свысока, доброжелателен и скромен, ко всем относится со смирением. Потому русские так уживчивы и всю жизнь ходили в учениках у варягов, византийцев, татар, хотя и ненавидели их, как завоевателей. Все было исторически объяснимо до преклонения перед немецким педантизмом вкупе со шпионажем и французской модой, когда со шляпками из Парижа протащили чуждые русской природе вольномыслие и "прононс". Теперь эти немецко-французские идеалы вдалбливают вперемежку с американским практицизмом. У нас все принимает гипертрофированные формы. Можно продать иностранной фирме дом под офис или участок земли под застройку, но продать Невский проспект — это национальное предательство и за это мы спросим!

—А вы не боитесь, что если и дальше все пойдет таким макаром, то и спросить будет не с кого? — поинтересовался Пузанский.

—Много держава прошла смут разных, но никогда народ не мог познать себя так глубоко, как теперь, никогда так не соединялась обостренная правда жизни со знанием и грамотностью, никогда и нигде в мире не ведали столь разительных контрастов в жизненном стандарте однородных слоев населения. Одиннадцать веков Православия заложили в России такой огромный источник духовных сил, какого нет нигде в мире. Вижу я, — вдруг вскричал Топоров, ибо это был именно он, — родник этот полный, прорывающийся.

С этими словами он вскочил с кресла и, истово крестясь, брякнулся на колени. Напряженную паузу прервал Луций, обратившись к выходящему из экстаза посетителю.

—Какой он, по-вашему, русский характер, я никогда не мог уяснить это. Нам в качестве примера приводили лежебоку Обломова, — осторожно выговорил юноша.

—Да, пожалуй, с примером можно бы и согласиться, — раздумчиво ответил Топоров, стряхнув с колен несуществующую пыль. — Вот только в Обломове главное-то не лень. Давно замечено, что это натура героическая, готовая жизнь положить за великое Дело, только вокруг, как сейчас, одни делишки. Если русские люди и ленивы, то только потому, что не видят великого долга перед Господом, Государем и Отчизной. Так ли было в средневековой России при общинном укладе, когда проблемы решались всем миром и народ процветал в единении с ближним и Всевышним?! Нет более государственного народа на свете, и в этом наше величайшее достоинство.

—И что, совсем не произрос в вашем городе российский предприниматель? — удивился Пузанский.

—В смысле предприимчивости, — презрительно ответил, словно плюнул, Топоров, — русский даст сто очков любому. Только противно оно государственному человеку, и потому не задерживается в душе истинного русака, для которого невозможно превратить всю жизнь свою в делание денег. Недаром в России были династии государственные, но никогда предпринимательских. Уж на что, казалось бы, крепкий, деловой, предприимчивый человек Потеряев, создавший первую перевозочную компанию еще в Ленинграде, выбивался из самых низов, из рядовых инженеров, а сын его транжирит деньги в Монте-Карло, а внук теперь стриптизует на сцене.

—Однако, — сказал Пузанский, — я в Санкт-Петербурге не бывал уже лет пятнадцать, как тут с личной безопасностью, шайки не беспокоят?

—Да о чем вы говорите? — отмахнулся Топоров. — Эти христопродавцы себя берегут еще как. На ночь все улицы перегораживаются барьерами с электрическим током, тут ни одному вору не разгуляться. Появились одно время чувашские террористы, взорвали пару мусорных ящиков на Московском вокзале, так их, представьте, нашли через четыре дня и казнили цивилизованно на электрическом стуле.

—М-да, — сказал Пузанский, — у вас тут, по всей видимости, порядок. В Москве же без изрядного сопровождения не пройдешь ни днем, ни ночью. Ограбят и бросят в Москва-реку. У нас даже специальное выражение появилось — ночник. Это о покойниках, прирезанных ночью и сброшенных в реку.

—Так ведь все свое! — задушевно прошептал Топоров.

—Все исконное, заповедное, родное! Ну, убивают, ну, разбойничают. Так это же временно. Пока жизнь не наладилась. Возможно, загадочная русская душа так себя самовыражает. Но нет же этих тисков мелкобуржуазных. Никто, извиняюсь за выражение, не срет христианину в душу. Моя воля, да я б на этот задрипанный Петербург никогда красавицу Москву не променял.

—Мы сегодня идем на прием к регенту в Царское Село. Он ведь, видимо, в курсе ваших проблем. Если он правильно доложит государю, который, как я слышал, только из его рук и смотрит, возможно аннулирование договоров аренды и возврат города в исконно русские руки.

—Первый вор! — безапелляционно заявил писатель. — Еще его отец евреям и шведам знаменитую нашу Канавку запродал и все деньги перевел в швейцарский банк. Сын же на голову отца превзошел, и нет, наверно, священного гранитного камня, который он не перенумеровал и не запродал.

—Удивительный нынче денек, — зажмурился Пузанский, выходя из отеля и усаживаясь в садике на гладкой, стального цвета скамейке. — Надо сказать, что такие дни для Петербурга редкость. Они напоминают мне дни незабвенной юности, когда вот так же било солнце в купола и...

В это время к путешественникам подошел мужчина в необыкновенно импозантной форме, по яркости красок соперничающей с окрасом попугая.

—Простите, господа, — проворковал он медовым баском, — вы, видимо, приезжие. Я глубоко извиняюсь, но вы явно по недоразумению вошли в частные владения фирмы "Монтаг" и поэтому нарушили существующее соглашение между его императорским величеством и президентом фирмы господином Финкельштейном. Поэтому прошу вас выйти за пределы владения во избежание дальнейших пагубных последствий.

—Что, садик принадлежит какой-то фирме? — не поверил своим ушам Пузанский. — Да я в этом садике ночи напролет просиживал под соловьиные трели, да мы здесь пили красное под гитару и девочек наших ласкали...

—Фирме "Монтаг" принадлежит на ближайшие девяносто лет Исаакиевский собор с ближайшими окрестностями, причем естественной границей владений является набережная Невы с одной стороны и линия реки Мойки с другой. За исключением Синего моста и Александровского садика с памятником Петру Первому. Впрочем, за сие владение фирма отвалила городу куш, на который был построен целый микрорайон в районе Луги для исконно русского населения.

—Скажи, дорогой, ты что, сотрудник фирмы? — спросил Пузанский, мирно поднимаясь со скамейки и заворачивая к выходу.

—Начальник частной полиции фирмы "Монтаг" к вашим услугам, — представился собеседник. — Иногда, признаюсь, у самого сердце щемит. Как это получается — русский человек не может по Исаакиевской площади променад сделать — тотчас ему подножку и в отведенное для гуляний место выдворят. Но работа, детей кормлю...

—Что, и Исаакиевская вашей фирме запродана? — воскликнул Пузанский. — Что же, это все так, как мне Топоров говорил...

—Исаакиевская площадь продана фонду Рокфеллера, — поправил его собеседник. — Впрочем, если вздумаете по ней без дела пройтись, то ихний начальник охраны сам все объяснит. У нашей фирмы на эту площадь капиталов не хватило. Ведь к ней в придачу надо было брать и Вознесенский проспект.