—Дорогой мой! — подлетел к нему бородатый и кудлатый доктор. С ним стояла стайка его ближайших сторонников и последователей, как считал батюшка, еретических учений. — Как вы здесь очутились? Что с вами?

—Чудо! — ответствовал отец Авакум громко и вдруг бестрепетной рукой отодвинул Ладу в сторону и крикнул басом на всю десятипролетную лестницу: — Чудо, дети мои! Внемлите своему пастырю!

—Отец, не надо кричать, — голос Лады скорбно прервался, — вы нас всех с ума сведете своим трагическим состоянием. Я уже послал за доктором.

—Доктора себе оставьте, — отмахнулся отец Авакум и обратился к десяткам любопытных воспитанников, усеявших лестницу. В основном их привело сюда сообщение, что главный их наставник сошел с ума, и батюшка прекрасно это понимал.

—Не просто так оказался я здесь в шесть часов утра, в позе распятого, в унижающем мой сан одеянии, — грянул величественный бас возродившегося священника. — Великое видение было мне этой ночью, и велено с вами всем познанным поделиться.

—Какой старик! — восхищенно воскликнул Илия, стоящий в благоразумном отдалении в окружении верных своих друзей Пети и Василия. — Могучий старик, боец. Уже, кажись, ему хана, только кондрашка осталась, а он выпутывается и еще других топит.

—Но не будем мы с вами нарушать установленные в интернате обычаи, не выветрится с моих уст слово, не уйдет из памяти. Расходитесь с миром по своим спаленкам, готовьтесь к наступающему светлому дню. А вместо обычной ежедневной проповеди после занятий я передам вам новое знание, что посетило меня сегодня.

С этими словами, сопровождаемый покоренными коллегами во главе с директором, никак не способным понять, в чем тут дело, хоть и полагающим, что оно нечисто, батюшка стал подниматься снова по тем ступенькам, по которым его так безжалостно протащили ночью. Дойдя до верха и с каждым шагом освобождая рассудок от дурмана, батюшка с благословениями отпустил преподавателей и вернулся наконец к себе. Не без трепета душевного стал он осматривать комнату, из которой таинственным образом был похищен. Вопреки его ожиданиям нашел он в ней тот обычный порядок, которому следовал в своей армейско-монашеской жизни, только подушка почему-то валялась на полу да был раскрыт один из ящиков письменного стола, где отец Авакум хранил некоторые свои бумаги.

Обозрев поверхностно комнату, бросился отец Авакум к стенке, у которой стоял массивный платяной шкаф, и неожиданно легко отодвинул его. За шкафом в стену был вмонтирован стальной сейф, вот к нему-то в тревоге и устремился священник. Дернув за медную ручку, удостоверился он, что сейф вполне не поврежден и находится взаперти. Закрыв предварительно на задвижку входную дверь, отец Авакум всадил с трудом ключ в сейфную скважину и открыл его. Вполне удовлетворенный осмотром хранящихся в сейфе секретных и ценных бумаг, уже в другом расположении духа он сделал целую серию обратных движений, в результате чего вещи в комнате заняли прежнее положение, а сам он оказался у входа в комнату перед большим четырехугольным зеркалом, в каковое он и заглянул. К своему ужасу, священник, всегда заботящийся о своей внешности и высоко ее ценивший, увидел в зеркале босяка с подбитым глазом, усеянного светло-синими и зелеными пятнами по щекам от многочисленных побоев.

— Что это? — ужаснулся священник, но мужество и тут его не покинуло. Он открыл дверцы письменного стола и достал коробочку с телесного цвета гримом, посредством которого быстренько подкрасил все сомнительные места на своем лице. Как опытный турнирный боец, он любил быть во всеоружии на дискуссиях по богословию и считал, что приятная внешность — это половина успеха. Однако, отправляя обратно грим и другие коробочки, используемые для придания лицу вида мужественного и интеллигентного, он для ревизии открыл другой ящик, в котором хранилась в основном его деловая и хозяйственная переписка. И беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: здесь кто-то постарался.

Похолодев, отец Авакум обнаружил пропажу всей его длительной переписки с управлением питания Монархического Совета, в которой он выбивал для воспитанников продуктовую норму. И вместе с ней, что вообще было удивительно, пропал толстенный, на много сотен страниц, список продуктов питания, предлагаемых интернату едва ли не с момента его организации.

Трудно было предположить, что кто-либо в твердом разуме мог польститься на эти письма или список продуктов, разве только в кабаллических целях, и священник, хваля себя за проницательность, положил при первом удобном случае спрыснуть свою опочивальню святой водой для снятия заговоров и колдовских задумок.

Сколь ни старался, никак не мог он сообразить причину своего перенесения из спальни на каменный пол и свести его с похищением никому не нужных конвертов. Однако решил быть настороже и более никогда не оставлять дверь открытой. Чай же свой он арестовал и положил при первом удобном случае отправить на экспертизу по поводу снотворного. На этом священник досмотр прекратил, поскольку вроде бы все козни врагов были на тот момент раскрыты, да и следовало поразмыслить о предстоящей проповеди.

—Этой ночью, — начал отец Авакум, повернувшись вполоборота к залу и словно всматриваясь куда-то, — совершилось событие необыкновенное, памятью о котором я хочу с вами поделиться. В третьем часу, только смежил я глаза после упорного труда над новой своей рукописью, как упал на мою кровать через окно зеленый световой столб и в нем я увидел человека.

Зал зашевелился. Многие воспитанники пришли послушать обыкновенную субботнюю проповедь и вовсе не ожидали такого таинственного начала. Другие, видевшие или слыхавшие об утреннем пробуждении батюшки, были заинтригованы не меньше.

—Человек был высок и худ, лицо его светилось белизной. Одет он был в полосатый зэковский наряд: куртка да брюки. На голове имел фуражку странного типа. Поманил он меня пальцем за собой, и я, как был в ночном одеянии, за ним пошел. Так в молчании мы шли по тускло освещенному коридору, пока не вышли на свет. И тогда человек сказал: "Узнаешь ли ты меня, батюшка Авакум? Таким ли меня рисуют в букварях и учебниках. Похож ли я на отца своего?" И я его узнал.

Отец Авакум сделал многозначительную паузу, и тишина овладела залом.

—...Стоял передо мной, слегка покачиваясь в воздухе, полупрозрачный и таинственный Даниил, будто только что выпустили его большевики из тюремных ворот и пошел он, голодный и холодный раб божий, неся в своей душе погибель всем воителям христианства. И когда я его узнал, страх у меня почему-то пропал совершенно, потому что то была реакция на невесть откуда возникшее существо.

И я спросил у него: "Святой мученик, что ты хочешь в нашей обители верных тебе и твоему святому учению детей господа нашего?" И он мне ничего не ответил, лишь снова поманил за собой, и так мы шли нескончаемо долго, пока первые утренние лучи не коснулись моего лица. Увидел я себя стоящим на предпоследней ступеньке, а чуть ниже в своей робе застыл мученик и молча на меня смотрел, будто тщился что-то сказать, но губы его были неподвижны и мертвы. Убедившись в невозможности выражения, он только горестно вздохнул, благословил меня троекратным воздушным поцелуем и растаял...

Шелест изумления пронесся по залу. Только из угла, где сидела троица наших старых знакомцев, послышалось приглушенное гоготание.

—Вот он, артист несравненный! — восхищался Илия.

—Из таскания по лестницам целую проповедь сочинил.

—Правильно мы сделали, — добавил расчетливый Петя, — что не продали батюшку туркам. Он бы быстренько принял ислам и такого там наговорил, что турки вернулись бы из нас котлеты делать. — Ты, кстати, с братом разговаривал? — требовательно повернулся Петя к Василию, который один из всех, казалось, не слушал замечательной проповеди, а сидел, потупив взор. Его мучили угрызения совести за поцарапанный нос священника.

—Разговаривал, — тем не менее ответил он Пете. — Брат сказал, что познакомит нас со своим директором и что мы сами сможем ему все передать.