Преступно намерение лишить Францию чести, преступно добиваться, чтобы все отвернулись от нее, облив ее презрением. Конечно, иностранцы съедутся на нашу Выставку, я ни разу не усомнился в том, что толпы их наводнят Париж будущим летом, точно так же, как народ стекается на ярмарочные гулянья, где ярко сияют огни и гремит музыка. Но может ли удовольствоваться этим наша гордость? Не должно ли нам столь же дорожить уважением, сколь и кошельком гостей, которые соберутся к нам со всех концов земного шара? Мы устраиваем праздничный смотр нашей промышленности, науки, искусств, мы выставляем на всеобщее обозрение плоды наших трудов в этом столетии. Но можем ли мы похвастать своим правосудием? Мне представляется нелепая, издевательская картина — Чертов остров, перевезенный по частям и собранный для показа на Марсовом поле. Не знаю, что чувствуют другие, но меня сжигает мучительный стыд, я не представляю себе, чтобы Выставка была открыта прежде, чем Франция вернет себе право называться страной справедливости. Пусть будет восстановлена репутация невинно пострадавшего, — Франция вновь обретет свое доброе имя вместе с ним.

В заключение еще раз повторяю, сударыня, что Вы можете положиться на добрых граждан, которые добились освобождения Вашего мужа и добьются восстановления его чести. Ни один не оставит поле битвы, ибо все знают, что, воюя за правосудие, воюют за страну. Брат невинного, достойный самых высоких похвал, снова подаст пример мужества и мудрости. И коли уж нам не удалось вернуть Вам любимого человека сразу и свободным, и избавленным от клеветнического обвинения, мы просим у Вас еще немного терпения, мы надеемся, что дети Ваши не намного успеют подрасти, прежде чем с имени, которое они носят, официально будет смыто позорное пятно.

В эти дни мысли мои с неизменным постоянством обращаются к Вашим дорогим детям, я представляю их себе рядом с отцом. Я знаю, как ревностно, с чуткостью поистине необыкновенной, Вы держали их в полнейшем неведении. Дети думали, что отец в отъезде; с течением времени, по мере того как ум их развивался, они становились все настойчивее, расспрашивали, требовали объяснить им, отчего так долго не возвращается отец. Что сказать им, когда мученик все еще томился в злодейской темнице, когда в невинности его была убеждена лишь небольшая горстка верующих? Представляю себе ваше отчаяние. Но вот в последние недели невинность его воссияла, как солнце, рассеяв все сомнения, и как бы мне хотелось, чтобы Вы взяли тогда детей за руку и привели их к реннской тюрьме, чтобы в их памяти навсегда запечатлелся образ отца, покидающего стены узилища во всем величии своего мужества. Вы сказали бы им, через какие страдания он прошел, сколь возвышен дух его, как самозабвенно должны любить его они, чтобы заставить его забыть людскую несправедливость. Их детские души закалились бы в этой купели мужественной добродетели.

Впрочем, и сейчас еще не поздно. Как-нибудь вечером, когда семья соберется на огонек, наслаждаясь тихим счастьем домашнего гнезда, отец усадит их себе на колени и поведает о своих страшных испытаниях. Им надо знать, чтобы чтили его, чтобы преклонялись перед ним, как он того заслуживает. Когда он кончит свою повесть, они поймут, что нет на свете героя более прославленного, нет мученика, чьи страдания более потрясли бы сердца людей. Они будут гордиться им, будут носить его имя с высоко поднятой головой, как имя бесстрашного витязя и стоика, чья чистота возвысилась до святости под ударами самой ужасной судьбы, когда-либо постигшей человека из-за жестокости и подлости людской. И когда-нибудь не сын и не дочь невинного, а дети палачей будут сгорать от стыда, всеми отверженные и презираемые.

Соблаговолите принять, сударыня, уверения в совершенном к Вам почтении.

Под этим заглавием я объединил статьи, в которых даю отповедь низким клеветникам, попытавшимся очернить память моего отца. Статьи эти приобщаются к делу Дрейфуса, ибо, в сущности, хотели опорочить не меня и моего отца, но в моем лице правдолюбца, несущего светоч истины, дабы рассеять мрак.

Конечно, помещенных здесь очерков далеко не достаточно, и я намереваюсь написать целую книгу, в которой достойно прославлю моего отца. Эту мысль я вынашиваю уже давно. Но в мои преклонные лета, когда в голове роятся и не дают покоя замыслы еще не написанных книг, меня охватывает порой опасение, что я не успею осуществить самые заветные свои мечты. Ну, что ж, останутся эти статьи и, по крайней мере, скажут главное, если мне не суждено будет их дополнить.

Первая статья, «Мой отец», появилась в «Орор» 28 мая 1898 года, как только посыпалась грязная брань. Три другие, помещенные здесь под общим заглавием «Франсуа Золя», были также напечатаны в «Орор», первая 23 января 1900 года, вторая 24 января и последняя 31 января. В них приводятся факты и даты, позволяющие последовательно, с начала до конца, проследить ход судебного дела и разобраться в нем. Скажу лишь, что господин, который позволил себе оскорбительные выпады против моего отца[47] и которого я обвинил в подлоге, привлек меня к суду за клевету и что 30 января меня оправдали, осудив тем самым клеветников и хулителей.

Среди людей, которые ведут против меня жестокую войну, нанося мне удары ножом в спину только за то, что я стремился к истине и справедливости, выискались подлые души, бесчестные хулители, осквернители могил, которые надругались над почтенным прахом моего отца, более полувека покоившимся под гробовой плитой.

Они втаптывают его в грязь, выкрикивая мне в лицо: «Ваш отец был вор!» Отыскивают где-то ветхого, более чем восьмидесятилетнего старца, который ищет повода для оскорблений и брани в смутно брезжащих воспоминаниях той далекой поры, когда ему шел всего тринадцатый год, и который заявляет, что мой отец был прихлебателем и вообще повинен во всех смертных грехах. Только одно можно сказать в оправдание почтенного старца: он мнит, что отстаивает честь французского знамени, напрягает свою дряхлую память и выдумывает небылицы, чтобы в моем лице сразить изменника. Бедняга! Толкнуть старика на такую подлость, опозорить его седины!

Воспоминания эти якобы относятся примерно к 1830 году. Но как я могу дать веру сведениям, почерпнутым из столь ненадежного источника людьми, которые на протяжении долгих месяцев с беспримерной наглостью выдают клевету за правду? Мне хочется ответить тотчас же, рассказать все, что я знаю, так чтобы все увидели, кем был Франсуа Золя, обожаемый отец, благородная, возвышенная душа, каким запомнился он его близким и мне.

Мой отец женился на моей матери гораздо позднее, в 1839 году в Париже. То был брак по любви: выходя однажды из церкви, он встретил бедную девушку и полюбил ее за красоту и юную прелесть. Я родился на следующий год, и, помнится, мне не исполнилось еще и семи лет, когда я шел по дороге на кладбище за гробом отца, которому целый город отдавал последние почести в знак уважения и любви. Только это я, в сущности, и помню о своем отце, он, словно неясная тень, проходит сквозь годы раннего детства. Я научился уважать его и любить, видя, как священна его память для матери, как боготворила она покойного мужа и после его смерти за необыкновенную доброту и отзывчивость.

И вот ныне мне заявляют: «Ваш отец был вор!» Я никогда не слышал ничего подобного от своей матери и счастлив, что она не дожила до таких откровений. Она знала лишь, что горячо любимый ею человек прожил благородную и полную достоинства жизнь. Она читала письма, приходившие на его имя из Италии от его многочисленной родни — эти письма хранятся у меня, — и всякий раз находила в них свидетельство любви и восхищения, которые близкие люди неизменно питали к ее мужу. Она знала его подлинную жизнь, видела, сколько сил и труда он положил для блага своей приемной родины. Повторяю, от матери я не слышал об отце ничего, кроме слов гордости и любви.