И этого инженера, чей проект нового порта на долгие годы приковал к себе внимание всего Марселя, называют прохвостом, приживалом, питающимся объедками с чужого стола! Этого неутомимого человека, чья борьба за то, чтобы подарить Эксу канал, широко известна и вошла в предание, изображают самым обыкновенным проходимцем, отовсюду с позором изгнанным! Нас хотят уверить в том, что примерный гражданин, благодетель целого края, друг Тьера и Минье, ради которого король Луи-Филипп издает указы, не более как проворовавшийся офицер, с позором выставленный из итальянской и французской армий! Нас хотят уверить в том, что человек, прославившийся неукротимой энергией и трудами рук своих, чьим именем благодарное население целого города назвало одну из улиц, не более чем негодяй, преступление и позор которого падут на голову его сына!

Полноте! Неужели вы надеетесь, что даже среди политических сектантов найдутся глупцы, которые поверят вам? Попробуйте в таком случае объяснить, как могло получиться, что Луи-Филипп издал королевский указ, коим строительство канала было объявлено делом государственного значения, а государственный совет встретил проект с нескрываемым доброжелательством, если им было известно, что они имеют дело с обесчещенным офицером? И как тогда удалось моему отцу приобрести столь именитых друзей и снискать себе всеобщее восхищение и признательность?

Некий субъект подстерегает меня на углу улицы и бьет дубинкой по голове: «Ваш отец — вор!» Подлый удар сзади застигает меня врасплох, я оглушен, я растерян. В самом деле, чем я могу ответить? Провинность, о которой я впервые слышу, была якобы совершена шестьдесят шесть лет тому назад. Естественно, ни о какой проверке, а тем более открытом обсуждении не может быть и речи. Стало быть, я безоружен перед хулителями, и единственная моя защита в том, чтобы рассказать всему миру, каким достойным и благородным человеком был мой отец, — таким знаю его я, таким помнит и любит его весь Прованс: есть канал, который гордо носит его и мое имя, есть бульвар, где установлена мемориальная доска с его именем, живы старики, которые помнят его и в сердцах которых он останется навсегда.

Как видно, презренные оскорбители не способны понять одного, а именно, что если бы даже мой отец действительно поступил когда-то предосудительно, — а я буду отрицать это страстно, если только, проверив лично сведения, не смогу убедиться в обратном, — да, да! если бы даже то, что говорят обидчики, было чистейшей правдой, то и тогда бы они отяготили свою совесть злым и гнусным делом, еще более гнусным и злым, чем то, которое они совершают теперь! Втоптать в грязь имя человека, стяжавшего славу своим трудом и талантом, для того чтобы в горячке политических страстей побольней ударить его сына, — что может быть гнуснее, подлее и постыднее для эпохи и страны!

Да, мы дожили до того, что никого уж, как видно, не возмущают чудовищные вещи, творящиеся вокруг нас. Великая Франция коснеет в подлости, с тех пор как народ ее одурманивают ложью и клеветой. Постыдный страх настолько отравил и разъел наши души, что даже честные люди не находят в себе мужества громко выразить свое негодование. И очень скоро отвратительный недуг погубит нас, если те, кто правит нами и кто не может не знать, не сжалятся наконец над нами и не восстановят в стране истину и справедливость — необходимое условие духовного здоровья народов. Народ лишь тогда здоров и могуч, когда справедлив. Молим вас, правители и властители наши, сделайте что-нибудь скорее, спасите нас! Не допустите, чтобы народы всех стран мира стали питать к нам еще большее отвращение!

Я же берусь решить мой спор с обидчиками и думаю, что рассчитаюсь с ними сполна.

В моих руках перо, за сорок лет труда я научился обращаться к людям всего мира на понятном им языке, за мной будущее. А потому, отец, мирно спи в могиле, где нашла вечное упокоение и моя мать. Почийте в мире один подле другого — сын охранит ваш сон. Сын расскажет людям о вашем земном пути, и вы будете чтимы, ибо он поведает о делах ваших и о вашей прекрасной душе.

После того как восторжествует истина и справедливость и придет конец нравственной пытке, которой хотят истерзать мне душу, мне хотелось бы поведать о твоей жизни, отец. Я давно уже подумывал об этом, и оскорбления лишь побудили меня поспешить с выполнением моего намерения. И будь спокоен, отец, ни единое пятнышко не омрачит твою светлую память, которую стараются опорочить только потому, что твой сын встал на защиту попранной человечности. Они надругались над тобой, как и надо мной, и тем возвеличили тебя. И если даже отыщется в твоей беспокойной молодости какой-нибудь грешок, не беспокойся: я заставлю забыть о нем, рассказав, какую честную, благородную и славную жизнь ты прожил.

О братья-писатели, что это была для меня за неделя! Никому не пожелаю, чтобы его пьеса потерпела провал в министерстве просвещения. Неделя бесплодной суеты, невероятной бестолочи! Я путешествовал в экипаже под проливным дождем по замызганному, захлестнутому грязью Парижу. Я ожидал в передних, тыкался то в один кабинет, то в другой! Я завоевал сочувствие лакеев, уже запомнивших меня в лицо! И, к стыду своему, начал замечать, что от всей этой административной тупости и сам понемногу тупею.

Сердце колотится, рука чешется кому-то дать по физиономии. Кажешься себе таким маленьким, тщедушным, словно проситель, который гнет спину и тревожно озирается по сторонам, опасаясь, что его кто-либо увидит. Отвращение клубком подкатывает к горлу, хочется сплюнуть.

Итак, цензура, которую бедная наша Республика целомудренно украсила титулом Наблюдательной комиссии, объявила «Жерминаль» — инсценировку моего романа, сделанную г-ном Вильямом Бузнахом, — произведением социалистическим и сочла представление его на сцене величайшей угрозой общественному порядку.

Я хочу сразу же настойчиво подчеркнуть явно политический характер брошенных нам упреков. В пьесе не было замечено ничего, что посягало бы на чистоту нравов. Она запрещена лишь потому, что пьеса эта республиканская и социалистическая. И пусть никто не пытается превратно истолковать причины этого запрета.

Что же до цензуры, она сделала свое дело, и можно только посочувствовать, что ей приходится заниматься столь нечистоплотными делами. Ее чиновники получают деньги за удушение печатной мысли; и они удушают мысль, — за это им как-никак платят жалованье. Но если они вообще существуют, то это вина тех, кто подает свой голос за ассигнование средств на их содержание. Ради краткости я оставлю рассмотрение этого вопроса в стороне; возможно, я попробую впоследствии к нему вернуться, чтобы обсудить его со всеми вытекающими из него последствиями.

Но цензура нашим взорам недоступна, — свернувшись клубком, она укрылась в своем подозрительном логове, а мы предстали перед важным сановником, г-ном Эдмоном Тюрке, помощником заместителя министра по разделу Изящных искусств. Воодушевленные надеждой, мы с Бузнахом бросаемся в атаку, ибо нам представляется невероятным, чтобы республиканское правительство запретило республиканскую пьесу. Правда, выборы 4 октября доставили нам немалое беспокойство, но голосование 18-го, к счастью, его рассеяло.

Посещение первое. Г-н Тюрке принимает нас с артистической непринужденностью и добродушием, сочувственно пожимает руки. Вид у него несколько усталый. Впрочем, пьесы он не читал, но он готов нас выслушать. Г-н Тюрке пламенно негодует по поводу цензуры — пламеннее, нежели мы, — он вопрошает, пользуемся ли мы в печати авторитетом, достаточным, чтобы ниспровергнуть это одиозное учреждение. Сам-то он требовал убрать цензоров: его не послушали. И, ежеминутно хватаясь за голову, он восклицает: «Боже, в каком я ужасном положении! Нет, нет, лучше мне за это не браться, не миновать мне беды». Наконец, в порыве благосклонности, пренебрегая всякой казенщиной, он пробует прочитать доклад Цензурного комитета вслух, по г-н Тюрке слишком взволнован, голос его не слушается: он призывает секретаря, и тот при нас зачитывает ему этот документ. Прелестный документ, заверяю вас: Жокрис в роли критика,[49] мнения дворника, выраженные устами полевого сторожа: позор, что наши произведения попадают в такие лапы! Короче говоря, благожелательный г-н Тюрке, видимо, всецело на нашей стороне, он обещает познакомиться с пьесой; и мы уходим в полной уверенности, что все уладится.