Сегодня можно попытаться прочесть их писания. Но кто сумеет позднее разгадать — к чему было это скопление мерзостен, эти плевки, предназначенные для самых благородных, для самых великих? Наши внуки утвердят подлинную справедливость, они каждому работнику этого века воздадут по заслугам, и только виселица достанется пачкунам, тем, кто умел лишь хулить лучезарную славу завтрашнего дня. И что же? Страшные их жабы, зеленоватые и липкие, для меня слаще амброзии, ибо уже сегодня позволяют мне почувствовать божественный вкус бессмертия.

Сказать откровенно, эти критики, неутомимые поставщики жаб, удивляют меня. Какого черта понадобилось им избрать столь мерзкое ремесло?

Чтобы вредить авторам, которых они осыпают руганью? Но это расчет нелепый — они не вредят; напротив, они оказываются полезными. Неужели не понимают они той простой, неоспоримой истины, что, только подвергаясь атакам, и может расти писатель? На самых значительных больше всего и нападают, а прекратятся эти атаки, — следовательно, писатель начал сдавать. Вот самый верный показатель: на меня продолжают нападать, — значит, я все еще существую. В литературе настоящая смерть начинается тогда, когда вокруг произведений и личности писателя водворяется молчание. Так что хулители — в действительности лишь горластые герольды, трубящие славу писателю, в триумфальном шествии которого они непременно стремятся участвовать.

Но ведь они желают вредить, — не так ли? — и поэтому единственной их правильной тактикой могло бы быть молчание. Вот здесь-то и начинает мощно действовать имманентная сила справедливости. Они не могут молчать, не могут не лаять, как псы вослед каравану. Я убежден, что провидение, в которое я на этот случай согласен поверить, ниспослало нам, писателям, критиков-хулителей, так же как оно посылает ветер морякам, чтобы паруса наполнялись и быстрее влекли корабль в славную гавань будущего. Следует каждый вечер молить небеса, чтобы они послали нам на другой день нашу долю хулы, ибо, быть может, только хулою мы и существуем ныне. Лично я, по скромности своей, склонен иногда думать, что хулители делают мне незаслуженно великую честь, разнося мое имя во все концы земли и даже сейчас, когда я начинаю стареть, не оставляя меня заботами, продолжая по-прежнему наполнять чуткий слух народа своим звучным гласом; он возвещает против своей воли, что я стою твердо и непоколебимо, ибо сама их ярость свидетельствует о том, что они так и не сумели свалить меня.

Но если им не удается вредить тем, кого они атакуют, кому же они вредят? Да себе же самим! Слово того или иного критика — страшная улика, ибо если он допустил промах в оценке произведения, вещественное доказательство его ошибки остается навсегда; подумайте, когда произведение восторжествует, как нелепо будет звучать его приговор, отныне ненужный и уличающий в глупости? Мне иногда вспоминается Сент-Бев, — он, конечно, во многом вправе рассчитывать на наше признание, ибо оставил немало правильных и достаточно авторитетных суждений; но если бы Сент-Бев был жив, разве не смутился бы он, увидев, как грандиозно выросла фигура Бальзака, как безраздельно властвует в современной литературе тот самый Бальзак, которого так рьяно отрицал, так упорно ниспровергал Сент-Бев! И Барбе д’Оревильи, и даже более уравновешенному Планшу очень повезло, что они умерли и не могут увидеть, как много их приговоров кассировано, а писатели, которых они осудили на небытие, остались жить, сильные вечной молодостью человеческого гения!

Статьи, написанные хулителями, маньяками браня, превратятся в зловонную клоаку. Но если даже не говорить об этих исключительных случаях, смысл коих очевиден, остается непонятным, почему большинство критиков столь мало интересуется той тяжбой, которая перед лицом будущих поколений неизбежно возникает между их приговором и творениями, судьями которых они выступали. Ибо верховное суждение принадлежит тут разуму и справедливости; и всякая, не ими продиктованная оценка заранее обречена на исчезновение.

Она может лишь принести позор тому, кто является ее автором. Единственным извинением ему может быть искренность его заблуждения, которая, впрочем, будет названа иначе: недомыслием. А что касается всех прочих, всех тех, кем руководили грязные побуждения, кто действовал из пристрастия, зависти или злобы, то все увидят, что они были низкими людьми. Каждый раз, когда мне приходилось читать статьи о себе, полные желчи и злобы, я неизменно испытывал чувство сожаления к злосчастному их автору. Вот и еще один хочет опозорить свою могилу. Ну что ж! Я в своей могиле, когда нас обоих уже не станет, буду спокойно спать, довольный тем, что хорошо выполнил свой долг, как подобает честному работнику.

Так лейся же, поливай меня, животворный ливень из жаб! Чтобы впредь я черпал в тебе мужество, которое поможет мне видеть людей такими, как они есть, и не поддаваться отчаянию. Чтобы каждое утро перед работой я мог находить у себя на столе в кипе газет очередную живую жабу, которая — вот уже столько лет — помогает мне переваривать наши жестокие литературные нравы. Я убедился теперь, что это гигиеническое средство необходимо для моего хорошего самочувствия. И в тот день, когда у меня не окажется моей жабы, станет ясно, что конец мой близок и что мною написана последняя хорошая страница.

Итак! Да послужит жаба — вчерашняя, нынешняя и предвкушаемая завтрашняя — мне на благо и процветание!

Скоро перевалит за четверть века, как, выходя из Салона после очередной выставки живописи, я слышу одни и те же слова: «А каков этот Салон? — Как всегда, одно и то же! — Значит, такой же, как в прошлом году? — Господи! Конечно, такой же! И как в прошлом году, и как во все предшествующие годы!» Может показаться, что Салон застыл, и наводняющая его посредственность с бесконечным однообразием неизменно повторяет сама себя, и что нет смысла посещать Салон, — все, что там выставляется, всем давно известно.

Тот, кто так думает, глубоко ошибается. Истинное объяснение кажущейся неизменности Салона — в необычайно медленной эволюции живописи, настолько медленной, что на первый взгляд она почти неуловима. Изменения, происходящие ежегодно, выражаются в едва уловимых переходах, и поэтому они ускользают от взгляда поверхностного наблюдателя. Так не замечаешь изменений в облике человека, которого видишь каждый день; основные черты лица все те же, вот почему последовательность видоизменений отдельных черт не останавливает на себе внимания. Живешь бок о бок с совершенно изменившимся человеком и можешь клятвенно утверждать, что он — все такой же.

Но как остолбенели бы все от изумления, если бы мановением волшебной палочки можно было вызвать прежние полотна, выставлявшиеся тридцать лет назад, и поместить их рядом с теперешними! Тогда все убедились бы, что выставки в Салоне вовсе не похожи одна на другую как две капли воды, что выставки следуют одна за другой, но не повторяют друг друга; что, наоборот, конец века ознаменован всеобщими лихорадочными поисками оригинальности и подчиняется, как никогда, требованиям моды; именно поэтому ничто не подверглось такому сильному изменению, как живопись!

Когда я осматривал последние две выставки,[17] перед моим мысленным взором внезапно предстал Салон, каким он был тридцать лет тому назад. Какое потрясение я испытал! Тридцать лет назад мне было двадцать шесть лет, я только что начал тогда сотрудничать в «Фигаро», который назывался в то время «Эвенман».[18] Вильмессан, пригласивший меня в свою газету, предоставил мне полную свободу действий; он был неистощимо радушен и широк в отношении всех людей и мнений, которыми увлекался. Я был опьянен своей молодостью, страстно верил в силу истинного искусства, стремился утверждать свои идеи любым способом, вплоть до ударов дубиной по голове. Я написал обзор о Салоне 1866 года — «Мой Салон», как я назвал его с вызывающей гордостью, — где утвердил своими статьями высокое мастерство Эдуарда Мане; эти статьи подняли тогда неистовую бурю, бурю, которая вот уже тридцать лет без передышки бушует вокруг меня и не утихла по сей день.