Что же теперь? Смеяться? Или плакать? Очевидно, во всей этой истории сожаление вызывает только один человек: г-н Гобле. Он разыграл комедию, принудив совет министров одобрить свои действия, — это было нетрудно сделать, извращая цитаты. Но он, конечно, не сообщил министрам, что мы убрали жандармов и предложили ему смягчить все эпизоды, которые почему-либо вызовут его опасения. И, наконец, мы не можем поверить, чтобы совет в целом был способен вот так запретить произведение. Причина запрета — в одном только г-не Гобле, и когда г-н Гобле слетит, «Жерминаль» будет представлен.

Разве хоть один из парижских депутатов был бы против нас? Разве, захоти я собрать подписи под петицией об уничтожении Наблюдательной комиссии, все парижские депутаты не подписали бы ее единодушно? Разве республиканское большинство палаты запретило бы нашу пьесу, если бы я мог просить его высказаться? Итак, я спокоен. Когда при обсуждении бюджета снова встанет вопрос о цензуре, не может быть, чтобы ей разом не положили конец, отказав в тех двадцати тысячах франков, которые идут на ее нужды и которыми она только и держится; ибо чем больше денег, тем больше грязной работы, — цензура существует лишь благодаря терпимости палаты, думаю даже, что существование ее противозаконно. Мы столкнулись с провинциальным адвокатом, только и всего. Подождем, пока в министерстве народного просвещения не появится умный человек.

Какое преступление поручать министерства, где бьется сердце Парижа, политиканам, которые нас не знают и нас ненавидят! Пускай поручают г-ну Гобле распоряжаться префектами, — это еще куда ни шло! Но не художниками, не писателями!

И, еще скажу в заключение, г-н Гобле и не подозревает, что стал знаменитостью. Провинциальный адвокат, генеральный прокурор, ставленник Гамбетты, министр, — все забудется; но человек, запретивший постановку «Жерминаля», будет жить в памяти поколений. Г-н Гобле навсегда останется этим человеком, и только им. Такова воля рока! Любой министр, налагающий запрет на пьесу, становится вечным посмешищем. Наступает день, когда пьесу все же ставят и весь Париж, переглядываясь, говорит: «Надо же быть таким остолопом! „Жерминаль“ прикончит г-на Гобле».

Господа, я должен говорить от имени Общества литераторов и Общества драматических авторов. Но да будет мне позволено говорить от имени всей французской литературы, и говорить не просто как собрату по перу, но как старшему товарищу по оружию, другу, который пришел сюда, чтобы отдать последний долг Ги де Мопассану.

Познакомился я с Мопассаном восемнадцать лет тому назад у Гюстава Флобера. До сих пор вижу его светлые смеющиеся глаза, вижу его, совсем еще юного, с сыновней почтительностью внимающего учителю. Он слушал нас целый вечер, едва отваживаясь изредка вставить слово; но от этого крепыша с открытым, искренним лицом веяло такой беспечной отвагой, такою удалью, что все мы его полюбили, — полюбили за тот аромат здоровья, который он с собою приносил.

Мопассану нравились сильные физические упражнения, о его поразительной храбрости уже слагались легенды. Нам и в голову не приходило, что когда-нибудь у него обнаружится талант.

А потом прогремела «Пышка» — этот шедевр, произведение совершенное, исполненное нежности, иронии и мужества. Мопассан сразу же создал нечто весьма значительное, поставившее его в один ряд с признанными мастерами литературы. Это было для всех нас огромной радостью; ибо до сих пор мы наблюдали за его возмужанием, не подозревая в нем блестящего дара. Отныне же он становился нашим собратом. С этого часа Мопассан творил непрестанно, с щедростью, безупречностью, силой мастерства, которые нас восхищали. Он сотрудничал во многих газетах. Рассказы, новеллы следовали непрерывной чередой, нескончаемо разнообразные в своем великолепном совершенстве; они представляли собой то маленькую комедию, то маленькую, вполне законченную драму и широко распахивали окно в жизнь. Над каждым таким рассказом или новеллой читатель и смеялся, и плакал, и размышлял. Я мог бы назвать не одно коротенькое произведение Мопассана, где на нескольких страницах уместилась вся суть какого-нибудь события, для изображения которого другому писателю понадобился бы пухлый роман. Но мне пришлось бы перечислять все произведения Мопассана, а разве не стали уже многие из них классическими, подобно басням Лафонтена или повестям Вольтера.

Как бы отвечая тем, кто смотрел на него только как на новеллиста, Мопассан пожелал выйти за рамки новеллы; и с той спокойной энергией, с той естественностью, какие свойственны человеку доброго здоровья, он написал превосходные романы, в которых его достоинства рассказчика как бы возрастают, отшлифованные страстной любовью к жизни. В нем пробудилось вдохновение, то вдохновение, отмеченное глубиной и человечностью, которое порождает волнующие и жизненные произведения. Во всех его книгах, начиная с «Жизни» и кончая «Нашим сердцем», — и в «Милом друге», и в «Доме Телье», и в романе «Сильна как смерть», — мы неизменно обнаруживаем то же простое и смелое понимание жизни, безупречный анализ, спокойную манеру говорить обо всем без утайки, здоровую и мужественную откровенность. Я хочу особо упомянуть о романе «Пьер и Жан», который представляется мне чудом совершенства, редкостной драгоценностью, произведением непревзойденной правдивости и величия.

Нас, весьма сочувственно наблюдавших за успехами Мопассана, поражала внезапность, с какою он покорил все сердца. Стоило широкой публике ознакомиться с его новеллами, и она воспылала к нему любовью. Неоспоримая слава его возрастала со дня на день; казалось, благосклонная судьба готова, взяв за руку, возвести его на любые высоты, на какие только он пожелает. Я не припомню другого, столь беспримерно счастливого дебюта, столь быстрого и единодушного признания. Мопассану прощали все, с улыбкой принимая в его произведениях то, что покоробило бы, выйди оно из-под пера другого писателя. Его талант отвечал мыслям и чувствам каждого, и мы с изумлением наблюдали, как это могучее, искреннее и неуступчивое дарование разом завоевало восхищение и даже любовь той части публики, того среднего читателя, который обычно заставляет оригинального художника дорого расплачиваться за свою независимость.

Это всеобщее признание объясняется особенностью мопассановского таланта. Мопассана поняли и полюбили с первого взгляда, ибо в нем раскрывалась душа француза и те ее качества, достоинства, которые составляют гордость нации. Его поняли, ибо он был сама ясность, простота, чувство меры и мощь. Его полюбили, ибо ему свойственна была и веселая доброта, и глубокая, но каким-то чудом отнюдь не злая ирония, и мужественная улыбка, которая не боится слез. Он был из великой семьи французских писателей, чья родословная восходит ко дням младенческого лепета нашей литературы и прослеживается вплоть до наших дней: его предками были Рабле, Монтень, Мольер, Лафонтен — таланты могучие и ясные, разум и свет нашей литературы. Читатели, поклонники тут не ошибались; они инстинктивно припадали к этому прозрачному ключу, утолявшему их жажду уравновешенной мысли и уравновешенного стиля. И они были признательны писателю, пусть даже пессимисту, чьи произведения, полные безупречной ясности, дают такое гармоническое ощущение равновесия и силы.

Ясность! Какой источник благодати и как хотелось бы мне, чтобы все последующие поколения утоляли из него свою жажду! Я очень любил Мопассана, ибо он был подлинно наших, латинских кровей и принадлежал к достославной семье великих писателей. Конечно, искусство не терпит ограничений: художники могут быть всякие — и сложные, и утонченные, и туманные; но мне кажется, что такие художники — это некое излишество, или, если хотите, своего рода лакомство, и что нам надо снова и снова прибегать к искусству простому и ясному, как прибегаем мы к хлебу насущному, ибо он питает нас, никогда не приедаясь. В этом залог здоровья — в этих солнечных ваннах, в этой чистой волне, омывающей нас со всех сторон. Возможно, великолепная страница Мопассана стоила писателю немалых трудов. Но что с того, если мы не ощущаем его усталости, если его совершенная естественность, спокойная, бьющая через край сила дают нам отраду! Мы дочитываем эту страницу, как бы ободренные нравственно и физически, освеженные, будто совершили прогулку при ярком свете дня.