Ваша статья, повторяю, от этого не меньше понравилась мне, и еще раз — спасибо. В следующем месяце мы будем не в Париже, а в Медане, — приезжайте, если вам позволит время. Я собрал все материалы для социалистического романа и с конца недели заберусь в деревню работать. — В остальном все по-старому. Я дал ваш адрес Гюисмансу, он скоро вышлет Вам «Наоборот». Остальные Ваши друзья живут хорошо, но, как мне кажется, работают без большого увлечения. А Вы должны приехать к нам с прекрасным романом, потому что Вы сейчас спокойны и свободны.

Моя жена скоро напишет Вашей супруге, а пока мы шлем ей лучшие пожелания.

Желаю Вам, дорогой друг, приятной поездки в Англию и успешной работы. Сердечно Вас приветствуем.

Пришлите мне в следующем месяце Ваш новый адрес.

Апрель 1884 г.

Дорогой собрат по перу!

Вы спрашиваете меня, как я пишу пьесы. Увы, мне легче рассказать Вам, как я их не пишу.

Вы заметили, что редко кто из писателей в наше время рискует писать для сцены. А дело в том, что театр отталкивает наше поколение — поколение свободных художников — своей кухней, вечными рогатками, отталкивает тем, что ему нужен немедленный шумный успех, тем, что автору приходится терпеть целую армию сотрудников — от исполнителей главной роли до суфлера. Насколько же мы независимее, когда пишем романы! И вот почему, даже когда нас охватывает острая сценическая лихорадка, мы предпочитаем лечиться от нее воздержанием и сохранить безраздельную власть над своими произведениями. В театре от нас требуется слишком большая покорность.

Прибавьте еще к этому вот что: я впрягся в работу над серией романов, которая потребует двадцати пяти лет моей жизни. Театр — это развлечение, которое я, наверно, смогу себе позволить только в глубокой старости.

Впрочем, если бы я и разрешил себе заняться театром, то постарался бы мастерить пьесы менее искусно, чем их в наше время мастерят. В литературе истина всегда обратно пропорциональна искусному построению. Я хочу сказать следующее: нередко мольеровские комедии построены весьма приблизительно, зато Скриб изготовляет парижский товар высшей марки.

Сердечно ваш.

Медан, 18 апреля 1884 г.

Милостивый государь и уважаемый собрат по перу!

Ваше письмо пришло в мое отсутствие, когда я снова уехал в деревню, — извините, что не ответил вам раньше.

Вы просите меня написать предисловие,[133] но вот в чем беда: после некоторых неприятностей, кои мне пришлось пережить, я дал себе клятву никогда не писать никаких предисловий. Будьте же гордым, как учил великий Флобер! Шагайте самостоятельно — без поддержки старших. Верьте мне, когда Вас представляют читателю, произнося по большей части фальшивые фразы, ни к чему хорошему это не приводит. Начиная свою жизнь в литературе, найдите в себе мужество опираться только на самого себя.

Верьте, я говорю это как друг и опытный человек. Если Вам не суждено стать ничем — для чего Вам вставать под мое знамя? Если Вам суждено занять свое место в литературе — зачем Вам приклеивать себе на спину мой ярлык, который рано или поздно начнет Вам мешать?

Подумайте над этим, позднее Вы мне будете благодарны.

Сердечно ваш.

Медан, 24 апреля 1884 г.

Сердечно благодарю Вас, милый друг, за то, что Вы так любезно прислали мне Вашу «Шери».[134] Вы уже знаете, что и при чтении в газете я получил от нее большое удовольствие. Только что перечитал ее всю подряд и оценил еще больше. Да, нам нужны и размах и единство, какие есть в этой книге. По-моему, из всех четырех Ваших романов «Шери» самый лаконичный, самый проникновенный, да и самый новаторский, — в нем Вы лучше всего утвердили и Ваш метод, и Ваше искусство.

Прибавлю, что Ваше предисловие меня взволновало. В нем есть и прекрасная гордость писателя, и высокие человеческие чувства. Удивляюсь, как это Вас за него не поносят еще больше.

Все мы с Вами, Все мы благодарим Вас и желаем Вам мужества.

Любящий Вас.

Медан, 10 мая 1884 г.

Милостивый государь!

Только сегодня один приятель прислал мне Вашу статью «Современный натурализм»; хочу сказать Вам, что я прочел ее с большим интересом. Несомненно, во Франции это первая работа о натурализме, отличающаяся такой непредвзятостью и логичностью. В Австрии, Германии, России, Италии опубликовано немало трудов такого рода. Но у нас, повторяю, я не читал еще ни одного исследования, в котором сочетались бы такая добросовестность и такая строгость мысли.

Я согласен с Вами почти во всем. У меня только одно возражение: Вы преувеличиваете нашу приверженность низкому, грубому, простонародному. Скажем, у меня — всего два романа о народе, а десять — о буржуазии, мелкой и крупной. В данном случае Вы приняли на веру легенду, которой нам приходится расплачиваться за наш шумный успех; кое-кто за этим успехом уже ничего не видит в наших произведениях. На самом же деле мы исследовали в нашем творчестве все без исключения слои общества, правда, с точки зрения физиологической.

И еще: я не могу безоговорочно принять Ваши выводы. Мы никогда не лишали человека того, что Вы называете идеалом, и нет надобности возвращать его к этому. К тому же мне было бы больше по душе, если бы Вы заменили слово «идеал» словом «гипотеза», которое является его научным эквивалентом. Конечно, я ожидаю неизбежной реакции в литературе, но она, вероятно, будет вызвана скорее нашей стилистикой, чем самим нашим методом. В наших сочинениях будет окончательно побежден романтизм, тогда как натурализм упростится и смягчится. Это окажется не столько реакцией, сколько умиротворением, распространением метода. Я всегда это предсказывал. Может быть, это самое хотели сказать и Вы, но я был смущен «идеалом», который появился на последней странице как некая юношеская мечта, опровергающая и суждения, вынесенные Вами же о нашем веке, и свойственную Вам во всем прочем научную строгость.

Спасибо, милостивый государь и уважаемый собрат, за большое удовольствие, которое Вы мне доставили, и не сомневайтесь в моей искренней преданности.

Париж, 8 марта 1885 г.

Спешу выразить Вам мою живейшую признательность, милостивый государь и уважаемый собрат по перу, за Вашу прекрасную и глубоко благожелательную статью о «Жерминале».

Мне было чрезвычайно отрадно убедиться, что мой вопль о сострадании к обездоленным дошел до Вашего сердца. Быть может, теперь наконец во мне перестанут видеть народоненавистника. Дескать, настоящий социалист — не тот, кто показывает нищету, фатальную неизбежность физического и нравственного вырождения народа, кто описывает ужас каждодневной пытки голодом! Наши народолюбы — просто мечтатели, они не ушли ни на шаг дальше гуманистических бредней сорок восьмого года. Если народ так хорош, так совершенен, к чему хлопотать об улучшении его участи? Нет, он внизу, на самом дне, он прозябает в невежестве и в грязи, и наш долг — сделать все возможное, чтобы извлечь его оттуда.

Еще раз спасибо.

Сердечно Ваш.

14 марта 1885 г.

Я готов принять Ваше определение: «пессимистическая эпопея человеческой бестиальности» — при условии, что мы договоримся о значении слова «бестиальность». Для Вас человек — это мозг, и только; для меня же — весь организм в целом. Вы отрываете человека от природы; я же не мыслю его вне земли, из которой он выходит и в которую возвращается. По-вашему, душа заключена в человеке; по-моему же, она растворена во всем, — как в человеке, так и вне его: в животном, которому он кровный брат, в растении, в камне. И, добавлю к этому, я совершенно уверен, что не обделил ни один орган за счет другого, не исключая и мозг. Мои герои мыслят ровно столько, сколько им пристало мыслить, сколько мыслят обычные люди в повседневной жизни. Весь спор, стало быть, происходит оттого, что Вы придаете спиритуалистический смысл пресловутой психологии, которую я хотел показать как психологию души, обретшей место в беспредельном мире, ставшей самой жизнью и проявляющей себя в любом движении вещества. Сугубо философский спор! Зачем же тогда эти постоянные упреки в вульгарности? Сознаюсь, только это меня и задело. А все она, пресловутая психология: раз я плохой психолог, значит, писатель вульгарный.