Пошлите свой ответ по такому адресу: улица Дюн, 53, Сент-Обен-сюр-Мэр, через Люк-сюр-Мэр (Кальвадос).

Независимо от Вашего решения остаюсь Вашим искренним и признательным другом.

Париж, 13 октября 1875 г.

Дорогой господин редактор!

В текущем месяце я вышлю Вам очерк о Флобере.[96] Он будет как бы продолжением моего очерка о Гонкурах и позволит мне высказаться исчерпывающим образом о французском натуралистическом романе.

Наш друг Тургенев говорит, что Вы хотите подписывать мои корреспонденции полным именем. Я охотно Вас на это уполномочиваю. Ставьте мое имя полностью.

Еще одно дело. Только что я заглянул в корректуру «Его превосходительства Эжена Ругона», которую Вам посылают, и пришел в ужас от множества ошибок, нелепо искажающих мой текст на каждой странице. Сделайте милость, наставьте переводчика, чтобы он был внимателен и восстанавливал смысл в тех местах, где повествование становится невразумительным. К сожалению, мы все время очень спешим, и я не смог заняться этими корректурами.

И последнее: будьте так любезны, используйте первую оказию, чтобы выслать мне рукописи корреспонденций. Посылка их почтой обошлась бы слишком дорого. Дождитесь случая, когда кто-нибудь из Ваших знакомых поедет в Париж, и поручите ему отвезти эту пачку бумаг. Вы сделаете мне этим большое одолжение.

Заранее благодарю и остаюсь Вашим преданным и признательным…

Париж, 24 мая 1876 г.

Милостивый государь и любезный собрат по перу!

Вы очень снисходительны, даже слишком. Теперь моя очередь благодарить Вас. Я не избалован симпатией современников, малейший знак литературного признания глубоко меня трогает. И Вы поймете, какую радость доставило мне Ваше столь лестное письмо. Похвалы, подобные тем, которыми Вы меня удостаиваете, утешают боль от ударов камней, градом сыплющихся отовсюду на мою голову, тем более что похвалы эти исходят от Вас, чье великое дарование так современно, так тонко и человечно, так созвучно Парижу.

Я жалею лишь об одном: я узнал, что Вы читаете «Западню» в газете. Вы не можете себе представить, каким скверным мне кажется мой роман в этом виде. Пропадает весь эффект, которого я добиваюсь, мою прозу корежат, сокращая целые фразы, то и дело разбивая текст на абзацы. Словом, я так огорчен этой публикацией, что даже не хочу читать гранки. Если бы у меня хватило духу, я, перед тем как печатать свою вещь фельетонами, поместил бы такое объявление: «Прошу моих друзей литераторов не читать это произведение, пока оно не выйдет в свет отдельной книгой».

Еще раз спасибо, дорогой собрат. Примите уверения в моей совершенной преданности.

Пириак, 3 сентября 1876 г.

Милостивый государь и любезный собрат по перу!

Меня не было в Париже, и «Фигаро» от 1 сентября я прочел только сегодня.

Конечно, мои книги достояние критики. Уделите мне, однако, строк десять для объяснения по поводу пространных выдержек из «Западни», которые Вы соблаговолили привести. Я считаю это столь необходимым и для Вас, и для меня, что прошу опубликовать мое письмо в «Фигаро».

«Западня» — это картина жизни определенной части рабочего класса, и в первую очередь литературный опыт — попытка воссоздать язык парижских предместий. Поэтому тщательно отработанный и необычный стиль книги надо расценивать как филологический этюд и ничего больше.

С другой стороны, «Западня» сейчас только еще печатается, — я хочу сказать, что никто пока не может судить о степени ее морального воздействия. Я утверждаю, что книга послужит страшным уроком, своего рода наказанием, и что никогда еще роман не был продиктован более честными намерениями.

Наконец, нет ничего опаснее, чем цитировать куски, выдернутые из произведения, оторванные от целого, — они представляются сущими уродами. Вы, конечно, знаете острое словцо одного судьи, который сказал, что для того, чтобы осудить человека, достаточно написанных им двух строк, и Вы, конечно, огорчились бы, любезный собрат по перу, если бы из-за Ваших цитат меня повесили.

Примите уверенья в моих наилучших чувствах.

Париж, 9 сентября 1876 г.

Милостивый государь и любезный собрат по перу!

Я хочу соблюсти по отношению к Вам все правила вежливости. Вы как будто не верите, что я отвечу на заданный Вами вопрос. Вот почему я считаю своим долгом написать Вам снова, а Вы можете распорядиться моим ответом по Вашему усмотрению.

Вы считаете меня «писателем демократическим и до некоторой степени социалистом» и удивлены, что я рисую определенную часть рабочего класса в истинном и мрачном свете.

Прежде всего я не согласен с ярлыком, который Вы мне приклеиваете. Я хочу быть романистом просто, без эпитета; но если Вам так уж хочется дать мне определение, назовите меня романистом натуралистического толка, это меня не огорчит. Мои политические убеждения здесь ни при чем, не надо смешивать журналиста, каким я могу стать, с романистом, каким я стал. Нужно читать мои романы, читать их без предубеждения, понимать их и ясно видеть во всей совокупности, прежде чем выносить обо мне и о моих книгах готовые суждения, странные и отвратительные. Ах, если бы Вы знали, как забавляют моих друзей невероятные басни, которыми угощают толпу всякий раз, как мое имя появляется в газете! Если бы Вы знали, что этот кровопиец, этот свирепый романист — просто-напросто добропорядочный буржуа, человек науки и искусства, ведущий размеренную жизнь в своем уголке, преданный своим убеждениям! Я не опровергаю никаких басен, я работаю и полагаюсь на время и общественное мнение, которые когда-нибудь разгребут вокруг меня эту груду всяческой чепухи.

Что же до изображения определенной части рабочего класса в моем романе, то оно таково, как я хотел, — я не сгущал и не смягчал краски. Я рассказываю о том, что вижу, просто рисую факты и предоставляю моралистам право извлекать из них урок. Я обнажил язвы, разъедающие высшие классы, и, уж конечно, не стану скрывать, язвы на теле народа. Моя книга не является тенденциозным и пропагандистским произведением: она служит правде.

Я запрещаю себе делать в своих романах выводы, ибо, по-моему, выводы не даются художнику. Но если Вы хотите знать, какой урок напрашивается после прочтения «Западни», я сформулировал бы его примерно в таких выражениях: просвещайте рабочих, чтобы улучшить их правы, избавьте их от нужды, в которой они живут, устраните скученность и тесноту в предместьях, где воздух так тяжел и отравлен, а главное, боритесь с пьянством, которое губит народ, убивая его разум и тело. Мой роман прост, он рассказывает о вырождении рабочей семьи, испорченной средой, идущей ко дну; муж пьет, жена теряет мужество; их ожидают позор и смерть. Я не сочинитель идиллий, я верю, что разить зло насмерть можно только каленым железом.

Затем разрешите возразить Вам по поводу употребления в романе языка улицы, поскольку Вы проводите резкую грань между диалогом и повествованием. Вы согласны, чтобы мои герои разговаривали на привычном для них языке. Сделайте над собой еще одно усилие, поймите, что мотивы равновесия и общей гармонии заставили меня пользоваться единой лексикой во всей книге. Вы ссылаетесь на Бальзака, который сделал именно такую попытку, когда он подражал старому французскому языку в своих «Озорных рассказах». Я мог бы указать Вам и на другие примеры, на книги, написанные от начала до конца особым языком. Кстати, Вас очень смущает этот язык улицы? Он грубоват, конечно, но какая в нем звучность, сила, какая неожиданность образов — какое это неиссякаемое наслаждение для дотошного любителя языка! Неужели Вас как писателя не волнует чисто техническая сторона этого вопроса?