Среди них есть только один негодяй — это Лантье. Да, он темная личность, согласен. Я думаю, что имею право ввести в свой роман темную фигуру, — так на картине кладут тень. Но он не рабочий. Он был шляпником в провинции, а с тех пор, как перебрался в Париж, больше не прикоснулся к инструментам своего ремесла. Он носит пальто и корчит из себя барина. Рисуя его, я, конечно, не оскорбляю рабочий класс, потому что Лантье сам поставил себя вне своего класса.

Теперь о других.

Чета Лорийе. Но разве Лорийе бездельники и пьяницы? Ничуть. Они никогда не пьют. Они изнуряют себя работой, и жена помогает мужу по мере своих слабых сил. Они, конечно, скряги, злобные и завистливые сплетники. Но что за жизнь они ведут, — ведь это сущая каторга, она-то их так истощила и изуродовала. Год за годом все та же отупляющая, тяжкая работа, которая пригвоздила их к душному углу, перед иссушающим огнем их кузницы. Разве не ясно, что Лорийе — это рабы, жертвы мелкого производства на дому? Значит, я очень плохо объяснил это.

Чета Бош. Но разве чета Бош бездельники и пьяницы? Ничуть. Оба они работают, и муж только изредка пропускает стаканчик. Это привратник и привратница, каких знают все, и в моей книге они не совершают ни одного дурного поступка.

Чета Пуассон. Но разве чета Пуассон бездельники и пьяницы? Ничуть. Наоборот, муж, полицейский, настолько добросовестный служака, что иногда, может быть, производит комическое впечатление, но он глубоко честен. Правда, его жена сошлась с Лантье; но эта связь нужна для моей драмы, и я не знал, что романистам запрещено описывать адюльтер.

Гуже. Но разве Гуже бездельник и пьяница? Ничуть. Здесь у меня на руках все козыри. По моему замыслу, Гуже отличный рабочий, образцовый рабочий — опрятный, бережливый, честный, обожает свою мать, не пропускает ни одного рабочего дня, остается благородным и чистым до конца. Разве этого образа не достаточно, чтобы все поняли, что я отдаю должное достоинствам народа? В народе встречаются незаурядные натуры, я это знаю и говорю это, раз я ввел такой образ в свою книгу. И, решусь ли признаться, — я даже боюсь, что немного приврал, потому что иногда приписываю Гуже чувства, не свойственные его среде. Право же, мне даже совестно.

Подхожу к трем персонажам, поставленным в центре романа, — к Жервезе, Купо и Нана. Здесь кульминационная точка моей драмы, и я требую для себя всех свобод, какие только даны драматургам.

Но разве Жервеза и Купо бездельники и пьяницы? Ничуть. Они становятся бездельниками и пьяницами, а это совсем другое дело. К тому же на этом-то и строится весь роман; если убрать их падение, роман перестал бы существовать, и я не мог бы написать его. Но, пожалуйста, прочтите мою книгу внимательно. Разве треть ее не занята описанием счастливой супружеской жизни Жервезы и Купо, когда безделие и пьянство еще не вошли в их дом? Потом начинается распад, и я осторожно подготавливал каждый его этап, чтобы показать, что среда и алкоголь — два великих разрушителя, которым не может противостоять воля героев романа. Жервеза — самый привлекательный, самый нежный образ из всех, какие я создал, она остается доброй до конца. Да и сам Купо, пораженный страшной болезнью, мало-помалу овладевающей им, сохраняет черты незлобивости, свойственные его натуре. Это двое страдальцев, и только.

Что до Нана, то она следствие всего этого. Я добивался в своей драме полноты. Мне нужен был ребенок, погубленный в этой семье. Она дочь алкоголиков, на ней сказываются роковые последствия нищеты и порока. Повторяю: ознакомьтесь со статистическими данными, и вы увидите, солгал ли я.

Остаются второстепенные фигуры: пьяницы и бездельники, которых я должен был сделать именно такими, чтобы объяснить и ускорить падение Купо. Чуть не забыл Бижара и малютку Лали. Случай Бижара — это только один из случаев отравления алкоголем. Кто умирает от белой горячки, как Купо, кто становится буйнопомешанным, как Бижар. Бижар из тех сумасшедших, какие часто привлекаются к суду исправительной полицией. А Лали — дополнение Нана. В дурной рабочей семье дочерей забивают до смерти, либо они идут по плохой дорожке.

Ну а теперь скажите, откуда видно, что я взял в герои только пьяниц и бездельников? Наоборот, в «Западне» все работают, семь или восемь картин в романе показывают, как трудятся рабочие. И за немногими исключениями, которых требует моя драма, никто не пьет. Вот почему я не согласен с критикой, которая обвиняет меня в том, что я вывожу на сцену одних лишь мерзавцев. Меня очень плохо читают. Это все, что я хотел доказать.

К тому же люди не хотят понять, что «Западня», как и мои предыдущие книги, входит в серию романов, в огромное целое, которое будет состоять из двух десятков томов. У этого целого есть общий смысл, который станет ясен всем, лишь когда я завершу свой нелегкий труд. И эта серия должна включать два романа о народе. Пусть критики, обвиняющие меня в том, что я не показал народ во всех его обличьях, соблаговолят дождаться второго романа, который я предполагаю посвятить народу. А пока «Западня» остается среди других томов отдельно звучащей нотой.

Я не буду останавливаться на вопросе о языке. Я заставил рабочих наших предместий говорить так, как большинство их говорит в жизни. Сказать мне, что это не язык народа, — по меньшей мере наивно; отвечу только одно: пойдите в густонаселенные кварталы и послушайте. Таким языком говорят самые порядочные рабочие. К тому же разве многое от этого языка не вошло в язык людей искусства? Разве самые воспитанные люди за обедом, в мужском обществе, не употребляют куда более вольные выражения? Все нападки на мой стилистический эксперимент слишком лицемерны, чтобы стоило на них останавливаться. В конце концов я не имел в виду затевать литературную дискуссию.

Мое письмо получилось чересчур длинным, пора подвести итог. Республиканцам-идеалистам, обвиняющим меня в том, что я оскорбил народ, отвечаю: напротив, я думаю, что сделал благое дело. Я сказал правду, я представил достоверные данные о нужде и о неизбежном упадке рабочего класса, я пришел на помощь политикам-натуралистам, которые понимают, что, служа людям, необходимо раньше их изучить. Без системы, без анализа, без правды в наше время невозможны ни политика, ни литература.

А кроме того, совершенно неверно, что «Западня» — это клоака, где копошатся лишь испорченные, опасные существа. Я решительно отрицаю это. Людей смущает непривычная правдивая форма, они не в состоянии признать искусство, которое не лжет; отсюда отвращение читателей к подробностям, которые их, однако, не отталкивают в повседневной жизни. Я изображаю в своих книгах подлинную жизнь, надо принимать ее, как она есть. В жизни герцогов, как и в жизни кровельщиков, есть стороны, которые могут оскорбить, но я счел нужным воспроизвести их из уважения к истине.

Вот, любезный господин редактор, что я хотел сказать читателям республиканской газеты, пожелавшей опубликовать первую часть «Западни».

Примите уверения в совершенном моем почтении.

24 февраля 1877 г.

Вчера, перед тем как погасить свечу, я прочел Вашу брошюру[105] и был очень тронут Вашим теплым отзывом. Да, в Вашем очерке я таков, каким бы хотел быть; по таков ли я в действительности?

Вы меня перехвалили, и я принимаю Ваши восторги только потому, что кое-кого они ошеломят. А кроме того, это значит, что Вы поднимаете знамя, ведь так? Друг с другом мы можем быть вполне откровенны, но перед людьми станем держаться гордо и независимо.

Эстак, 29 июня 1877 г.

Любезный друг!

Благодарю за Ваше доброе и милое послание. Я не забыл Вас и даже собирался Вам писать, когда пришло Ваше письмо.

Вы проявляете благородное мужество, и я поздравляю Вас с тем, что Вы работаете. Сила дарования — в умении работать. Когда человек молод, как Вы, и решил написать книгу, он ее напишет наперекор всему. Возвращайтесь в Париж только по окончании книги.