Привет г-же Брюно, нежно обнимите Сюзанну от нас обоих.

Сердечно Ваш, дорогой друг.

Полковнику в отставке АНРИ ДЕ ПОНШАЛОНУ[147]

18 октября 1892 г.

Милостивый государь!

Позвольте мне повторить, что я не отрицал ни чувства долга, свойственного Шалонской армии, ни ее готовности к самопожертвованию. Между капитаном Бодуэном и лейтенантом Роша есть еще и полковник де Винейль.

Получив дурные вести из Фрешвиллера, солдаты седьмого корпуса, которые еще не были в бою, побросали оружие. Я не утверждал бы подобного факта, если бы не опирался на достоверные документы. А потом, еще одно: да, в этом сейчас наша сила и наше величие — признаться во всем.

Я Вам отвечаю, милостивый государь, потому что, по-видимому, Вы, как и я, верите в благотворную необходимость истины, и прошу Вас принять заверение в совершенном моем почтении.

19 октября 1892 г.

Многоуважаемый господин редактор!

Вы собираетесь печатать «Разгром» и просите меня написать несколько строк в виде предисловия.

Обыкновенно я предпочитаю, чтобы мои произведения защищали себя сами; могу только выразить удовлетворение по поводу того, что увижу свой роман на страницах большой популярной газеты, — это будет способствовать его проникновению в «глубокие демократические слои».

Народ вынесет свое суждение о моей книге и, надеюсь, извлечет из нее полезный урок: прочитает правдивую историю нашего разгрома, узнает причины, по которым Франция, после стольких славных побед, пришла к столь плачевному поражению, поймет историческую неизбежность этой кровавой бани, из коей мы вышли обновленными, обретшими новое величие.

Горе народам, которые усыпляют себя тщеславием и равнодушием! Могущество принадлежит тем, кто трудится и смело смотрит в глаза правде.

Искренне Ваш.

Париж, 22 февраля 1893 г.

Дорогой собрат!

Охотно выполняю Вашу просьбу. Только позволю себе ответить на заданные Вами вопросы кратко.

Сведения о «Докторе Паскале», которыми Вы располагаете, верны, хотя и несколько неточны. Так, например, совершенная правда, что Шарль, сын Максима, будет сведен со своей прапрабабкой, тетушкой Дидой, матерью — родоначальницей всей семьи. Вот уже двадцать лет, как я его приберегаю для этой решающей встречи. Правда также и то, что я собирался использовать в романе некоторые сообщенные мне подробности жестоких душевных страданий, которые были пережиты Клодом Бернаром. Но логика моего рассказа, необходимость ограничиться строгими рамками не дали мне возможности ввести эти подробности в такой мере, как хотелось бы; в романе от них останутся лишь крохи. Правда, наконец, и то, что в конце книги будет изображена мать, кормящая грудью ребенка. Только в этом нет решительно ничего идеалистического. Напротив, я считаю, что все тут совершенно реалистично. В самом деле, я хочу закончить картиной вечного возобновления жизни, выражением надежды на будущее, на непрестанные усилия трудящегося человечества. Мне кажется, что, завершая историю ужасной семьи Ругон-Маккаров, я поступлю правильно, показав рождение последнего отпрыска этой семьи, неведомого дитяти, быть может, завтрашнего мессии. А мать, кормящая грудью ребенка, — разве это не образ спасенного и продолжающего жить мира? Я уже написал почти половину «Доктора Паскаля» и доволен чрезвычайно. Мне очень нравится то, что я ввожу сюда объяснение и защиту всех предшествующих девятнадцати книг серии. Наконец моя литературная страсть удовлетворена.

Вот Вам мои наспех набросанные ответы. Мне остается только поблагодарить Вас за верную литературную дружбу и сердечно пожать Вам руку.

Медан, 24 июня 1893 г.

Дорогой собрат по перу!

Вы просите у меня одну страничку о Викторе Гюго. Великий боже! Одну страничку! Да о нем надо было бы написать целый том! Что можно сказать на одной страничке о величайшем из наших лирических поэтов? Да и, кроме того, после боев прошлых лет мне остается только склонить голову перед этим именем. Недавно Катюль Мендес, литератор редкостной порядочности, на людях крепко пожал мне руку и заключил со мною окончательный мир.

Он прав: надо восхищаться и любить — в этом вся сила.

Вопреки сложившейся легенде, я всегда очень любил Виктора Гюго и всегда восхищался им; вот что я писал о нем много лет тому назад:

«Каким чудесным пением неожиданно заигравшей фанфары зазвучали в нашем литературном языке стихи Виктора Гюго! Они раздались как зов трубы среди приглушенного речитативного бормотания старой классической школы. От них повеяло чем-то новым, незнакомым, они ворвались в литературу, как струя свежего воздуха, как сноп солнечных лучей.

Что касается меня лично, то всякий раз, как я слышу их, я словно ощущаю нежное, как ласка, дуновение юности.

Я знал эти стихи наизусть, ими я перекликался с эхом в глухих уголках Прованса, где я вырос. Для меня, как и для многих других, они звонко возвещали наступление века свободы…»

Вот та страничка, которую Вы просили у меня, дорогой коллега, и я сожалею лишь о том, что она менее полна и менее красноречива, чем могла бы быть.

Сердечно Ваш.

Общество литераторов.[148] Улица Шоссе-д’Антен, 47.

Париж, 10 сентября 1893 г.

Дорогой собрат!

Вы пишете, что направляетесь в Санкт-Петербург, дабы предпринять новые шаги для заключения столь желательной всем нам литературной конвенции между Россией и Францией.

Нет нужды говорить, как горячо я желаю Вам удачи. Поистине достойно сожаления, что такого рода связь, являющаяся выражением обоюдной симпатии и честности во взаимоотношениях, еще не скрепляет обе нации, которые на наших глазах все больше и больше сближаются благодаря множеству общих интересов.

Поезжайте же в добрый час и скажите во всеуслышание, что все мы — с Вами, что мы просим русскую прессу поддержать Вас и добиться наконец того, чтобы понятие литературной собственности перестало быть пустым звуком в обеих наших странах. Это будет доброе, истинно братское и полезное для цивилизации деяние.

Сердечно Ваш.

Медан, 1 августа 1894 г.

Милостивый государь и глубокоуважаемый собрат по перу!

Ваше письмо заинтересовало меня, и я Вам за него признателен. Бесспорно, Бернадетта инфантильна и, если угодно, — даже полуидиотка; я, думается мне, сам достаточно повторял это на все лады. Но, прошу Вас, во имя здравого смысла, не верьте дурацкой истории об этой красавице, г-же Пайль; за нее одну стоит возненавидеть всех Омэ-вольнодумцев, которые, надо полагать, сами же ее и сочинили. Достаточно хоть немножко изучить факты — и вся эта история рушится. Плохо же меня читают, если, прочтя то, что я написал, нуждаются еще в г-же П., чтобы объяснить восемнадцать видений у скалы Массабьель. Я старался, как только мог, дать всему простое человеческое объяснение.

Еще раз благодарю Вас за письмо, сударь, и прошу принять уверения в совершенном моем почтении.

Медан, 28 сентября 1894 г.

Дорогой господин Мейер!

Отвечать г-ну Анри Лассеру[149] было бы бесполезно. У нас с ним мозги устроены неодинаково, мы говорим на разных языках и все равно никогда не поняли бы друг друга. Кроме того, я хочу выказать по отношению к нему такую же любезность, какую он прежде выказывал по отношению ко мне, что ныне, однако, уже не имеет места. Но само письмо его теперь подтвердило, что он не обращался к официальным документам и что будущий историк, который пожелает написать достоверную историю Бернадетты как личности, обязательно должен будет с ними ознакомиться.