Я нахожусь здесь уже месяц. Местность тут великолепная. Вам она покажется, быть может, бесплодной и унылой; но я вырос среди этих голых скал, в этих лишенных растительности пустошах, вот почему я волнуюсь до слез, когда вновь вижу этот край. Один запах сосен вызывает в памяти всю мою молодость. Поэтому я очень счастлив, несмотря на довольно примитивное жилье. Мы спим на отвратительных соломенных тюфяках, не говоря уже о прочих неприятностях. Но буйабесы и мидии, которыми я питаюсь, окупают в моих глазах все неудобства. Жара, благодаря свежим ветрам с моря, вполне выносима. А вот от москитов деваться некуда.

Однако я сразу взялся за работу. Моя комната выходит окнами на море, — оно в нескольких метрах от дома. Таким образом, когда я пишу, передо мной просторы горизонта. Я уже сделал три главы своего романа.[106] Он кажется слишком бледным и слишком утонченным рядом с «Западней»; минутами я сам удивляюсь этому и испытываю беспокойство. Но я хотел этой новой ноты. Она звучит не так мощно, и в ней меньше личного, чем в прежней; но она внесет разнообразие во всю серию. Я надеюсь возвратиться в Париж с романом, готовым на три четверти. Он начнет печататься с ноября месяца в «Бьен пюблик».

От наших парижских друзей ничего нет. Даже Алексис не написал мне. Я думаю каждому по очереди послать несколько слов. «Колокола», — газета, упоминаемая Вами, как будто весьма преданна Алексису, — он прислал мне экземпляр, в котором напечатана его биография, по-видимому, продиктованная им самим. Известно ли Вам, что «Репюблик де Леттр» не существует более? Но подробностей я не знаю.

Работайте хорошенько и думайте о театре там, в Вашем уединении. Нам было бы очень важно завоевать подмостки. По-моему, нужно быть практичными, но новых своих позиций не сдавать.

Моей жене гораздо лучше, особенно в последние дни. Ей очень приятно Ваше дружеское отношение, она шлет Вам низкий поклон. Крепко жму руку. Сердечно Ваш.

Напишите мне, отвечу незамедлительно.

Эстак, 23 июля 1877 г.

Дорогой друг!

Уже давно собираюсь Вам написать. Но я имел глупость заболеть, у меня была сильнейшая мигрень и спазмы желудка, продержавшие меня целую неделю в постели, после чего я встал с мозгами набекрень. Но в общем мне лучше, я снова взялся за работу.

Получили ли Вы из Марселя сведения о Вашей актрисе?[107] Я поручил Анри Синьоре, молодому, очень толковому человеку, заняться розысками, о которых Вы меня просили. Я знаю, что он рылся в библиотеках, у букинистов и снесся с одним марсельцем, который неоднократно имел дела с упомянутой певицей. Но я его больше не видел и не знаю, написал ли он Вам.

Итак, я много работаю в полнейшем уединении. Помимо заказанных работ, я занят романом, который хочу продвинуть как можно дальше, так как с 15 ноября его начнут печатать в «Бьен пюблик». Закончены четыре главы книги, я ими очень доволен. Это весьма приятная, трогательная и простая повесть, совсем в другом роде, чем «Западня». Она будет противоположностью «Западни», и меня зачислят в категорию благонамеренных писателей. Я решил писать для пансионерок и стараюсь быть плоским и бесцветным. Ну а потом в «Нана» я опять стану беспощаден.

А что пишете сейчас Вы? Ведь Вы, кажется, говорили мне, что снова возьметесь за роман только зимой? Отступать нельзя. Нам надо завершить победу. Ничего! Этой зимой мы все-таки нанесли мощный удар. Я могу лучше судить об этом с тех пор, как голова моя свободна от забот. Через несколько лет Вы увидите последствия нашей атаки.

Места здесь чудесные, правда, я здесь вырос и люблю их. Но меня погубят буйабесы, перченые блюда, мидии и прочая упоительнейшая пакость, которую я ем безо всякой меры. Уверен, что эта-то вкуснота и свалила меня с ног. Вот почему я ее теперь остерегаюсь.

Никаких новостей ниоткуда, передо мною море, вдали огни Марселя, который по ночам весь в зареве, как от пожара. Уже шесть недель на небе не видно ни облачка, вот и все. Получил письмо от Тургенева: он вернулся из России, где у него был жесточайший приступ подагры. От Флобера и Доде — никаких вестей.

Если Вы знаете что-нибудь, напишите. Это развлечет меня в моей пустыне. Жена тоже была очень больна. Она шлет Вам привет.

Крепко жму руку, сердечно Ваш.

Эстак, 3 августа 1877 г.

Дорогой друг!

Вы работаете, вот это хорошо! Напрасно Вы беспокоитесь заранее! Двигайте смело Вашу книгу вперед, не задумываясь, есть ли в ней действие, понравится ли она, не доведет ли она Вас до Сент-Пелажи! [108]Я заметил такую вещь: больше всего волнений стоили мне те мои романы, которые разошлись лучше других. Думаю, что мы должны полагаться каждый на свой талант и шагать вперед напрямик. Теперь совершенно ясно, что, если ты не умеешь дрожать от страха, художник из тебя не получится. Все это я пишу для того, чтобы сказать Вам, что мы рассчитываем на Вас и что Вы дадите нам боевую книгу.

Слава богу, мы с женой уже встали с постели и даже держимся довольно крепко на ногах. Вы и представить себе не можете, в каком я уединении, — просто замуровал себя. Порою я по три дня не выхожу из комнаты, — это очень узкая комната, где я работаю за детским столиком. Правда, в моем кабинете есть балкон, выходящий на море, оттуда чудесный вид, в глубине Марсель, а напротив, в заливе, — острова. Пока аппетит у меня отменный, и это мой большой недостаток. Здесь есть изумительные вещи, в Париже неизвестные, я не пробовал их уже много лет: фрукты и блюда с особой приправой, и прежде всего мидии, которые я просто пожираю, млея от наслаждения. Добавьте к этому, что пейзаж полон для меня воспоминаний, что солнце и небо — мои старые друзья, что некоторые запахи трав напоминают мне былые радости, и Вы поймете, что мое плотское «я» необыкновенно счастливо.

Романист во мне сейчас счастлив не меньше: я говорю «сейчас», потому что, как и у Вас, у меня тоже бывают дни ужасных сомнений. Я только что окончил первую часть моего романа, в котором будет пять частей. Это чуть-чуть глуповато, чуть-чуть простовато, но я думаю, что проглотят это не без приятности. Мне хочется удивить читателей «Западни» благодушной книгой. Я в восторге, что написал миленькую, бесхитростную страничку, которой на вид лет шестнадцать. Тем не менее я не могу поручиться, что меня вдруг не занесет на вещи не слишком пристойные. Но это лишь в виде исключения. Я приглашаю читателей на семейный праздник, где они встретят людей с добрыми сердцами. Наконец, первая часть завершится видом Парижа с птичьего полета, сначала утопающего в тумане, потом мало-помалу возникающего из дымки под лучами бледного весеннего солнца; и, по-моему, это пока одна из лучших, написанных мною страниц. Вот почему я доволен, и, как видите, изъясняюсь в лирическом тоне.

Вы толкуете мне о театре. Бог ты мой! Это было бы весьма приятно и даже весьма полезно. Но у меня на это здесь совсем нет времени. Я займусь им зимой, если быстро закончу свой роман. Кроме того, театр по-прежнему нагоняет на меня страх. Я понимаю, как необходимо мне зацепиться за театр, притулиться к нему, но я, право, не знаю, как и откуда его штурмовать. Дальше видно будет.

И не надейтесь, что получите от меня, из моего логова, какие-нибудь новости. Я никак не могу избавиться от монолога. Никого не вижу. Алексис еще здесь не показывался. Кругом только ужасные местные жители; правда, я, к своему несчастью, понимаю их тарабарщину, но тщательно избегаю всякого общения с ними. И мне приходится с волнением ждать парижских газет, а потом каждый день не без досады убеждаться, что читать в них совершенно нечего.

Я хотел бы вернуться в Париж, по крайней мере, с тремя готовыми частями моего романа, а так как я занят и другими очень тяжкими заботами, то, вероятно, задержусь здесь до конца октября. К счастью, я отделался от «Бьен пюблик», опубликовав отрывки своих статей, предназначенных для России.