Вот, милостивый государь и многоуважаемый собрат, вкратце мои соображения на этот счет; сожалею, что не могу сейчас изложить Вам их лучше и подробнее.

Париж, 20 января 1898 г.

Милостивый государь!

Я хочу вызвать в качестве свидетелей в суд департамента Сены ученых — палеографов, историков, привыкших пользоваться теми научными методами, о которых однажды говорил г-н Дюкло.

Мой адвокат задаст им следующий простой вопрос: «Можете ли вы по совести, от чистого сердца подтвердить, что почерк, которым написано бордеро, не есть почерк Дрейфуса?» О капитане Эстерхази не будет и речи.

Прошу Вас дать мне знать, могу ли я рассчитывать на Ваше свидетельство.

Примите, сударь, уверения в совершенном моем почтении.

Париж, 29 мая 1898 г.

Дорогой господин Дельпеш!

Вы просите меня написать для Вашего старшего сына Жака, чье семнадцатилетие Вы собираетесь отпраздновать, и для его трех младших братьев — Пьера, Жана и Поля, письмо с разъяснением, в чем, по-моему, состоят источники радости в жизни деятельного человека и каково мое представление о нравственной красоте.

Я могу лишь повторить то, что писал уже многократно: всю свою жизнь я посвятил труду и в нем нашел себя. Только работа, только мысль о своем деле, о долге, который я призван исполнять, позволяли мне высоко держать голову. В труде черпал я все свои радости, и я твердо знаю, что если сейчас я стою чего-нибудь, то это благодаря ему одному. Через посредство труда вершится дело правды и справедливости, и человек ему обязан всем: своим разумом и своими добродетелями.

Я желаю Вашим сыновьям быть просто тружениками и твердо верить в то, что, шествуя таким путем, они познают все радости жизни и всю красоту мира.

И прошу Вас, дорогой господин Дельпеш, принять уверения в моей сердечной преданности.

16 июня 1898 г.

Господин министр!

Я поручил моему поверенному, г-ну Эмилю Колле, обратиться к Вам с ходатайством о выдаче мне послужного списка моего отца, Франсуа Золя, равно как и его личного дела, если таковое существует. Мой поверенный вручил мне ответы на два письма, направленных им на Ваше имя; и я вижу, что мое ходатайство было плохо понято.

Министр вовсе не должен знать, что против меня ведется судебное дело, — кстати сказать, разбираемое в таких процессуальных условиях, при которых доказательства не принимаются во внимание и любое ходатайство о документах будет наверняка отклонено. Министр не должен знать даже, каким образом и для какой цели намерен я использовать данные документы; я — сын Франсуа Золя; я прошу позволить мне ознакомиться с его личным делом и выдать мне копию его, так же как мне была выдана копия его послужного списка. Этого должно быть достаточно.

Теперь я самолично повторяю мое ходатайство, господин министр. Я прошу Вас прямо ответить на вопрос, согласны ли Вы выдать мне копию личного дела моего отца, причем непосредственно мне в руки и только на основании моего ходатайства, без прохождения названного документа через какую-либо промежуточную инстанцию, судебную или иную, чего я никак не могу допустить, тем более что речь идет, как заявляете Вы сами, о секретных бумагах и я не расположен никому давать отчета в том, как именно намерен я ими распорядиться.

Благоволите принять, господин министр, уверении в совершенном моем почтении.

21 августа 1898 г.

Надеюсь, друг мой, что Вы не сердитесь на меня за то, что я не ответил на Ваше милое письмо на следующий же день по моем прибытии сюда. Я должен был принять разного рода предосторожности, я больше всего боялся, как бы не стали вскрывать корреспонденцию от моих друзей. Кроме того, я полагал, что Вы получите сведения обо мне каким-либо иным, менее опасным путем.

После месячного пребывания здесь я наконец устроился и почти обрел спокойствие. Первое время было мучительно тяжело жить в стране, языка которой я не знаю, скитаться, хоронясь от людей и испытывая тревогу обо всем, что я оставил позади себя. Нынче, когда я смог вернуться к работе и каждое утро регулярно выполнять поставленную себе задачу, жизнь моя стала сносной. Я страдаю теперь только от неопределенности, размышляя о завтрашнем дне, ибо приходится ждать, как развернутся события, чтобы принять то или иное решение. Конечно, то, что происходит сейчас, гнусно; мне кажется, что положение еще никогда не было таким ужасным; но я упорно сохраняю веру в правое дело; я более чем когда-либо прежде убежден в конечном его торжестве. Испытания, через которые мы проходим, удвоят для нас ценность победы.

Я полагаю, что Вы также вернулись к работе и отдались ей всей душой, чтобы ослабить чувство горечи от всех тех мерзостей, сквозь которые Вы столь мужественно прошли бок о бок со мной. Я часто думаю о Вас, Вы — в моем сердце вместе с теми весьма немногими верными друзьями, которые не покинули меня в дни, когда я подвергся общественному гонению и когда мне угрожала опасность. Сотворите прекрасное произведение, вложите в него всю Вашу страстную любовь к человечеству и к истине; это единственный способ возобладать над дураками и бандитами. Я надеюсь осенью быть в Париже — тогда Вы познакомите нас с первыми тремя актами «Урагана»; и мы, слушая Вас, забудем обо всем.

Если Вы захотите мне написать, пошлите письмо моей жене, а она переправит его мне. Сообщите мне, как чувствуют себя на даче Ваша жена и Ваша дочурка. Вы, вероятно, возвратитесь не раньше конца сентября, и я буду очень огорчен, если к этому времени меня еще не будет в Париже и я не смогу сразу же зайти к Вам выпить чашку чаю в Вашей новой квартире.

Желаю Вам бодрости, друг мой. Доброго Вам здоровья и успехов в работе. Все происходящее ныне ничего не стоит по сравнению с нашими творческими замыслами, которые нужно воплотить. Вы увидите, что настанет день, когда мы соберемся вместе и будем сильнее и счастливее, чем сейчас.

Лондон, август 1898 г.

После приговора, вынесенного нам заочно в Версале на заседании 18 июля, все наши друзья были того мнения, что я должен немедленно покинуть Францию, дабы приговор не мог быть мне объявлен и дабы мы остались таким образом полными хозяевами положения.

Главное здесь было — сохранить за собой возможность отодвинуть кассационный процесс до того дня, когда, по нашим расчетам, он будет полезен, когда он сможет пролить свет на все дело и обеспечить нам победу.

Я должен добавить, что в эти дни Эстерхази и его любовница были за решеткой, что Дюпати де Клам уже вот-вот должен был быть скомпрометирован как соучастник преступления и что нам казалось необходимым подождать результатов следствия, ибо в случае судебного преследования и осуждения этих лиц стало бы возможно наше оправдание.

Теперь уже мотив выжидания отпал, поскольку дело окончилось в их пользу — прекращено за отсутствием состава преступления.

По этому поводу замечу лишь одно: позиция, занятая этим неправосудным судилищем, показывает, что судьи решили отныне пуститься во все тяжкие и наверняка ждут не дождутся нашего появления в Версале, чтобы придушить нас.

Учитывая все эти обстоятельства, мне хотелось бы все же знать, что думают наши друзья о возможных сроках моего возвращения во Францию, или, иначе говоря, о том, когда, по их мнению, возобновление судебного процесса в Версале приобретет явный смысл для нас и для дела. Я исхожу из того, что уже доказана невозможность для суда объявить мне приговор, пока я нахожусь за границей, и что мы вольны оттягивать день моего возвращения столь долго, сколько нам будет угодно.

По-моему, есть два возможных способа действовать. Первый — в соответствии с решением, принятым нами ранее, когда мы рассчитывали на судебное преследование Эстерхази и его любовницы, — вернуться в октябре, даже если до тех пор не произойдет ничего нового, и дать себя задушить в Версале, предоставив судьям возможность вновь преступно попрать юстицию, иначе говоря, опять показать себя во всей красе. Мы будем освистаны, осыпаны бранью и осуждены; разумеется, никакой ясности в положение мы не внесем; я отправлюсь отсиживать свой год в тюрьме. Если все считают, что это послужит на пользу нашему делу — я готов покориться.