Такова, на мой взгляд, горькая действительность: проститутка безвозвратно погибла, вдова внушает мне страх, девственница для меня не существует. «Стало быть, ты отрицаешь любовь? — спросишь ты. — Стало быть, ты потерял надежду найти на земле возлюбленную?» Нет, я не отрицаю любовь и ни в чем еще не отчаялся, просто я жду доброго ангела и надеюсь встретить какое-нибудь редкое исключение из тех правил, которые только что сам перечислил. Я прекрасно понимаю, что грежу наяву, что, быть может, мечта моя никогда не осуществится, но ведь все-таки есть это «быть может», и в нем мой якорь спасения. Я цепляюсь за это «быть может», — ведь оно помогает мне наспех придумывать длинные поэмы, в которых все кончается хорошо и где я, сидя рядом с подругой, возлагаю на свою голову венок из роз, упиваясь райским блаженством. А потом, пробудившись от сна, я иногда думаю, что это был не сон и что я в самом деле был героем своей поэмы. И я не прошу большего у неба, которое наделило меня таким богатым воображением. Впрочем, в часы возвращения к реальности я уже далеко не так требователен, как в былые времена. Мне нужно, чтобы моя любовница любила меня лишь в те минуты, когда я держу ее в объятиях, чтобы она была мила со мной, а главное, чтобы она притворялась, что любит меня больше, чем это есть на самом деле, и никогда не рассеивала моих иллюзий. Но, по правде сказать, вся эта нынешняя моя реальная жизнь отвратительна, и я мирюсь с ней лишь потому, что бессилен что-либо изменить. Насколько приятнее те минуты, когда я могу надеяться и мечтать!

Я переменил квартиру, мой новый адрес — улица Нев-Сент-Этьен-дю-Мон, № 21. Живу я в небольшом бельведере, который некогда занимал Бернарден де Сен-Пьер. В этой мансарде он, говорят, написал почти все свои произведения. Неплохое предзнаменование для поэта. — Не очень сердись на меня за редкие письма. У меня уйма дел. Во-первых, мне надо полентяйничать, во-вторых, поработать над длинной поэмой, которую я только что начал, в-третьих, написать одноактную пьеску в прозе для нового театра, который открывается на Елисейских полях, а кроме того, мне необходимо побывать в ряде мест, ибо я хлопочу о должности, которую надеюсь скоро получить. Как видишь, я забочусь о положении в обществе. — Скоро ко мне приедет Сезанн. А ты, бедняга? Когда же наконец состоится твоя долгожданная поездка? Я все еще надеюсь, что ты приедешь в октябре, и буду счастлив прекратить эту переписку; чаще всего наши письма бесцветны, и мы так мало говорим в них друг другу. Но это ничего не значит — смотри ответь мне как можно скорее. Ну, а я… не пройдет и месяца, как я тебе напишу и, надеюсь, смогу с большей достоверностью рассказать о моих материальных и моральных делах.

Жму руку. Твой друг.

Кланяйся родителям.

У меня никогда не болели глаза, не могу понять, кто мог распустить такой нелепый слух. Единственное, что у меня иногда побаливает, это живот.

Париж, 1 августа 1860 г.

Дорогой Поль!

Перечитывая твои прошлогодние письма, я напал на маленькую поэму «Геракл», полуфривольную-полудобродетельную — бедное брошенное дитя, которое ты, должно быть, уже позабыл; да и у меня она давно вылетела из головы. Но теперь, читая ее, я получил огромное удовольствие; некоторые отрывки, отдельные стихи чрезвычайно мне понравились. Я убежден, что если ты бегло их просмотришь, то сам удивишься и даже спросишь себя, да ты ли это написал их. Впрочем, такое же впечатление производят на меня и мои собственные опусы, которые я иногда нахожу, роясь в старых бумагах. — Так вот, я говорю, что эти забытые стихи понравились мне гораздо больше, чем прежде, и, глубокомысленно подперев рукой лоб, я принялся размышлять. Чего не хватает моему доброму Сезанну, спросил я себя, чтобы стать большим поэтом? Чистоты языка. У него есть идея; форма энергична, своеобразна, но все портят провинциализмы, варваризмы, и т. д. — Да, старина, ты больше поэт, чем я. Мой стих, пожалуй, более правилен, но твой, безусловно, более поэтичен, более правдив; ты пишешь сердцем, а я умом, ты твердо веришь в то, что утверждаешь, а у меня все это часто бывает лишь игрой, лишь блистательным вымыслом. Не подумай, что я говорю это в шутку или что я льщу тебе или себе; я сделал наблюдение и сообщаю тебе его результат — вот и все. — У поэта есть множество способов выразить себя — перо, кисть, резец, музыкальный инструмент. Ты выбрал кисть и правильно сделал; каждый должен следовать велению сердца. Так что я вовсе не собираюсь советовать тебе взяться опять за перо и, бросив краски, заняться шлифовкой стиля: чтобы делать что-нибудь хорошо, надо делать что-то одно. Но позволь мне пролить слезу над писателем, который в тебе погибает. Повторяю, земля добра и плодородна; надо положить к ней немного труда, и урожай будет великолепен. Нельзя сказать, что ты не знаком с этой самой чистотой языка, о которой я говорю: ты знаешь о ней, может быть, больше, чем я. Но ты увлекаешься, ты поешь, чтобы петь, и беспечно пользуешься самыми необычными выражениями, самыми потешными оборотами провансальского наречия. Я вовсе не считаю это преступлением — в твоих письмах, напротив, это даже нравится мне. Но толпа, друг мой, весьма требовательна. Ей надо, чтобы писатель не просто писал, а чтобы он писал хорошо. Теперь послушай; если бы речь шла о каком-нибудь тупице, о каком-нибудь сухаре, меня бы ничуть не тревожила та нищенская форма, в которую он облекает свою идею. Но ты, мой мечтатель, мой поэт, — я вздыхаю, когда вижу, в какие лохмотья одеты твои мысли, эти прекрасные принцессы. Они нелепы, эти прекрасные дамы, нелепы, как молодые цыганки с их странным взглядом, грязными ногами и цветами в волосах. Так вот, взамен большого поэта, который от нас уходит, подари мне большого художника, не то я рассержусь на тебя. Ведь это ты направлял мои неверные шаги на Парнас, а потом вдруг бросил меня одного, — так дай же мне забыть рождающегося Ламартина ради будущего Рафаэля. — Не знаю сам, куда меня занесло. Я просто хотел коротко напомнить тебе о твоей старой поэме и попросить новую, более совершенную, более отшлифованную. Хотел сказать тебе, что мне мало тех немногих стихов, которые ты мне присылаешь в каждом письме, посоветовать не совсем забрасывать перо и в минуты досуга рассказывать о какой-нибудь прекрасной сильфиде. Но вот — сам не знаю почему — я увлекся и напрасно извел столько бумаги. Прости меня, старина, и доставь удовольствие — выскажи свое мнение об «Эфирной», о ком хочешь, о чем хочешь, но в стихах и поподробнее. Разумеется, после экзамена и так, чтобы это было не в ущерб твоим занятиям в музее.

Погода ужасная — вода, вода и еще раз вода. Кто-то остроумно сказал, что зима переехала на лето в Париж. Сидя за этим письмом, я вижу через окно, как фиакры трясутся, утопая в лужах и забрызгивая друг друга, как гризетки на цыпочках перепрыгивают с камня на камень, приподнимая юбки, как бегут люди, вижу зонтики, которые трепыхаются, как огромные бабочки, и дождь, насмешливый, дерзкий дождь, который хлещет прямо в лицо и дворянину, и крестьянину, и хорошеньким, и дурнушкам, и слепому, и его собаке. Это зрелище равенства и братства часто меня смешит: грешный человек, люблю смотреть, как дураки и лавочники барахтаются в грязи. — А какие красивые картинки можно понаблюдать в дождливый день: стройная, круглая ножка, которая боится солнца, теперь смело выставляет себя напоказ. Чем сильнее ливень, тем выше поднимаются юбки. Как это ни странно, женщины предпочитают запачкать чистые, белые, туго натянутые чулки, только бы не загрязнить старую цветную нижнюю юбку. Но право же, милые девушки, я не сержусь на вас за эту причуду, поднимайте, поднимайте выше эти докучные покровы, — если вам нравится такая игра, то мне и подавно. — И все-таки это серое небо наводит на меня тоску, нервирует меня. Я становлюсь таким же сердитым и угрюмым, как оно, выхожу еще меньше, чем обычно, скучаю, зеваю. Да пошлет мне бог вместе с лучом солнца луч радости и надежды.