Благодарю за эту прекрасную книгу.

Ваш любящий.

7 июля 1888 г.

…Что касается изучения мест, которые мне предстоит описывать, то я делаю так. Чаще всего я выдумываю нужную мне деревушку, сохраняя при этом соседние города такими, какие они есть на самом деле. Это дает больше свободы моим героям. Так я и сделал в «Земле». Ронь выдуман мной, я воспользовался для него одной деревней Ромильи-ан-Бос, чуть изменив ее. В мае 1886 года я отправился за необходимыми сведениями на две недели в Шатоден и Клуа. Обычно двух недель мне хватает: я люблю короткое и живое впечатление. Однако иногда в ходе работы я возвращаюсь, чтобы снова повидать нужные мне места. Моя жена, как всегда, сопровождала меня. Мы ночевали в Шатодене и Шартре и объездили всю местность в ландо, запряженном парой лошадей: это маленький домик на колесах! Очень удобно: ты как будто у себя дома и прекрасно себя чувствуешь…

Медан, 30 июля 1888 г.

Дорогой друг!

Пишу Вам сразу по прочтении в «Голуа» Вашей статьи «Суждение Гонкура о Золя», чтобы Вы знали, что если она меня и огорчает, то отнюдь не затрагивает глубокого дружеского чувства, которое я питаю к Вам вот уже двадцать лет.

Но Вы неверно сказали, что я Вас «внезапно покинул». Припомните и восстановите факты. Если наши узы понемногу ослабевали с каждым днем, если дошло до того, что сейчас я шагаю в одиночестве, разве я этого хотел?

С другой стороны, зачем порицать меня за то, что я согласился на орденский крест,[140] когда я получил его на тех же основаниях, что и Вы? Меня к этому дружески понуждал Локруа, а Вас — принцесса Матильда; я полагаю, что если Вас не признавали после «Жермини Ласерте», то не признавали и меня после «Земли». Разве Вы не помните, что только год назад меня собирались вычеркнуть из списка писателей и упрятать в больницу? Почему орденский крест, бывший свидетельством признания для Вас, не может быть им для меня?

Наконец, будьте уверены, что если я когда-нибудь выставлю свою кандидатуру в Академию, то сделаю это на таких условиях, что мне не придется отрекаться ни от моей гордости, ни от моей независимости. Это не опошлит меня и не опорочит в глазах тех, кто больше других любил меня, напротив, ибо они поймут, чего я хотел, почему и как я этого хотел.

Очень надеюсь, дорогой друг, что мы с Вами никогда не поссоримся. Мне это было бы очень больно. Мы меньше теперь общаемся, но надо, чтобы при встрече мы всегда могли обменяться рукопожатием. Мне думается, что это и Ваше горячее желание, а что касается меня, я сделаю все, чтобы так оно и было.

Сердечно Ваш.

Медан, 8 августа 1888 г.

Единственное, что волнует меня, единственное, что мне важно, дорогой Гонкур, — это чтобы между нами сохранилось согласие. Поэтому я не хочу с Вами спорить. Но только подумайте, если репортеры извращают Вашу мысль, они извращают также и мою. Я их не опровергаю, я даже соглашаюсь с ними, чтобы избежать еще большей неразберихи; но правда заключается в том, что я вовсе не ждал появления «Бессмертного»,[141] чтобы выставить свою кандидатуру в Академию; я только сказал вслух одно-единственное словечко, а оно было раздуто, и разбушевалась делая буря; все это скорее результат обстоятельств, чем моей воли. В общем, правда в том, что этот план был у меня уже давно, и теперь его преждевременно привели в действие события, в особенности мое награждение. Доде никогда не поверит этому, и все-таки это чистая правда.

А теперь, допуская, что я появлюсь в Академии, даже, может быть, через долгие годы, — почему Вы говорите, что это нас отправит на разные полюса? Когда-то Доде посвятил нас в план своего избрания в Академию, и мы оба нашли, что он прав; нам тогда в голову не приходила мысль о разрыве с ним.

Итак, я не хочу закрывать двери в будущее и, как всегда, надеюсь, что, когда исчезнут препятствия и недоразумения, которые немного нас отдалили друг от друга, мы снова окажемся рядом, рука об руку, как в былые времена.

Сердечно Ваш.

Медан, 9 августа 1888 г.

Ах, дорогой Мирбо, уж сколько лет мне предвещают конец, а я продолжаю жить!

Из милосердия прощаю Вам, что Вы множите ложь вокруг меня, ибо не знаете, что говорите, толкуя о вещах, Вам неизвестных.

Впрочем, я спокоен. Вы такого сорта верующий, которого легко обратить, и если когда-нибудь истина обо мне пробьет путь к Вашему сердцу, я, зная Вашу порядочность, уверен, что Вы покаетесь в своей ошибке.

Искренне Ваш, несмотря ни на что.

Медан, 7 октября 1888 г.

Дорогой друг!

Возвращаясь с морского побережья, я купил в Париже Вашу новую книгу «Предисловия и литературные манифесты».[142] Я привез ее в Медан и кончаю читать.

Вы глубоко правы, что опубликовали ее, собрав эти разрозненные документы. Они восстанавливают даты и утверждают Ваше право первенства. Затем я был поражен книгой в целом — этим сводом, этим сгустком доктрин. Мне были знакомы все страницы, но я принялся их читать одну за другой со страстным удовольствием заядлого спорщика, которого не укротил даже возраст.

Сердечно Ваш.

Париж, 6 марта 1889 г.

Дорогой собрат!

Ведь я уже говорил Вам, чтобы Вы не беспокоились, когда я долго Вам не отвечаю. Если я не величайший труженик на свете, то величайший ленивец. Правда, я переживаю кризис, вероятно, — кризис пятидесятилетия; но я постараюсь, чтобы он послужил на пользу и к чести литературы. Итак, простите мне долгое молчание. Бывают недели, месяцы, когда во мне бушует буря — буря желаний и сожалений. Лучше всего тогда было бы спать!.. В общем, «Мечту» повсюду приняли хорошо, хотя и мало поняли. Впрочем, все это уже далеко позади. Нужно снова приниматься за работу…

Я знаю, когда я опубликовал «Мечту», многие утверждали, что я сделал это с целью разжалобить Академию своей горькой участью, что я этим как бы говорил: «Видите, какой я стал милый, разумный, примите меня за книгу ad hoc, которую я только что закончил». Будь это правда, я стал бы самым жалким человеком в глазах всего света и, Вы это знаете, недостойным самого себя.

Париж, 9 марта 1890 г.

Я очень польщен, дорогой собрат, и чуть смущен опубликованной статьей о «Человеке-звере», так как в ней содержатся очень серьезные похвалы, даже для человека, который слывет гордецом.

Но в особенности меня восхитило то, что Вы объяснили мое произведение.

Меня терзал ужасный страх, как бы его не приняли за фантазию садиста. А теперь мне уже не страшно, Вы дали верную ноту, все будут Вам следовать.

Да, конечно, я начинаю уставать от моей серии, говорю это между нами. Но мне нужно ее кончить, не слишком заметно меняя свои приемы.

А затем я посмотрю, не слишком ли я стал стар и не слишком ли боюсь, что меня обвинят в перемене взглядов.

Искренне благодарю, дорогой собрат, примите уверения в моей сердечной преданности.

9 июля 1890 г.

…Это, конечно, будет самая сложная, самая полная из всех моих книг. Чтобы рассказать Вам ее содержание, мне пришлось бы углубиться в бесконечные подробности. Я хотел не только изучить роль денег в наши дни, но также указать, чем было богатство в прошлом и чем оно может стать в будущем. Вот откуда взялась крохотная историческая и крохотная социалистическая часть книги. Всякий раз, как я начинаю теперь какое-нибудь исследование, я наталкиваюсь на социализм. Короче говоря, в центре романа — история крупного кредитного банка: внезапное его возникновение, потом настоящее владычество золота и, наконец, крах среди грязи и крови. Я снова взял Аристида Саккара из «Добычи». Больше всего я доволен тем, что создал тип женщины, которая будет стоять в центре: ибо мне было очень трудно ввести в роман женщину. Повторяю, для меня почти невозможно яснее рассказать Вам о книге, так все здесь связано и перемешано. Она построена наподобие «Накипи»: много эпизодов, много действующих лиц, но меньше иронии, больше страсти, и я думаю, что все, вместе взятое, более прочно сколочено. Я не ополчаюсь на деньги и не защищаю их, — я показываю их как необходимую до сего дня силу, как двигатель цивилизации и прогресса…