Вот и все, дорогой друг. Главное, я хотел сказать Вам, что мы чувствуем себя хорошо, что я работаю и что Вы святой человек, если тоже трудитесь. Подгоните Сеара, пусть как следует возьмется за дело. Если увидите Мопассана, пожмите ему руку и передайте, что я ничего не получаю от Флобера и тем не менее собираюсь ему написать.

Жму руки всем, всем.

Моя жена рада, что Вы поминаете ее добром, и шлет Вам сердечный привет.

Искренне Ваш.

Дурацкое место для моей безделки. Нужно было уехать в глубь страны.

Эстак, 2 сентября 1877 г.

Любезный друг!

Не надо очень сердиться на меня за то, что я не сдержал своего обещания и не сразу Вам ответил. Я был полон добрых намерений, но стояла такая жара, что это, право же, смягчающее мою вину обстоятельство. Представьте себе, июнь и июль прошли как нельзя лучше. Все было упоительно, и воздух и свежесть. Я уже считал себя в безопасности от гнева небес, которым мне грозили. И вот как раз после 15 августа начались такие знойные дни, что я просто чудом не растаял. Никогда в жизни я не попадал в этакое пекло. У нас было 40°. К счастью, нам обещают дождь, но пока — ничего похожего.

Мой роман в последние две недели, разумеется, немного пострадал. Я намерен был вернуться в Париж, закончив четыре пятых книги, а привезу самое большее только половину. Я, как и Вы, мучительно сомневаюсь в объективном достоинстве того, что я пишу. Боюсь, что дал маху, взяв слишком нежную ноту, и что это не произведет никакого впечатления. Во всяком случае, это для меня нечто совсем новое. Успех наверняка будет средний. Но я утешаюсь тем, что уже начинаю думать о своей «Нана». Хочу, чтобы в моей серии звучали все ноты; вот почему я никогда не пожалею, что написал «Страницу любви», если даже и не буду ею доволен. Забыл Вам сказать: я окончательно остановился на этом названии. Взглянешь — и словно стакан сиропа выпил; это-то и повлияло на мое решение.

А новостей у меня маловато. На днях видел Алексиса; театр Жимназ наконец получил от него одноактную пьесу. Сеар и Гюисманс мне написали; они оба как будто работают. И ничего больше. Мы здесь купаемся, едим превосходные фрукты и ждем, чтобы спала жара и можно было погулять в поле. Места поистине чудесные; если бы чаще шел дождь, здесь был бы рай.

Вам известно, что из «Западни» делают драму в пяти актах и двенадцати картинах. Я усердно работал над ее планом; но никому не говорите, я не хочу, чтобы об этом знали. Подробно расскажу Вам об этом в Париже. Думаю, что пьеса пойдет и наделает шуму. Мы включили туда все самые рискованные сцены романа. Переделка «Западни» внушила мне страсть к театру, которую я — увы! — не могу удовлетворить, ибо поневоле погряз в своем романе по горло. И все-таки нужно будет заняться театром; когда-нибудь именно там мы нанесем решительный удар.

Вы много работаете, и это правильно. Воля все преодолеет. Этой зимой Вам необходимо выпустить роман у Шарпантье. Путь к самоутверждению в одном лишь творчестве; оно закрывает рот бесплодным, и только оно определяет великие литературные движения. Знать, куда ты хочешь идти, — очень хорошо; но нужно еще и показать, что идешь ты именно туда. Впрочем, Вы-то человек мужественный; я нисколько за Вас не беспокоюсь.

От всего сердца жму обе Ваши руки.

Эстак, 17 сентября 1877 г.

Давно уже, мой добрый друг, я хочу справиться у Вас о Вашем здоровье. Простите меня, что я не сделал этого раньше, — я много работаю и у нас здесь стояла такая жара, что вечером, после работы, у меня уже не хватало мужества остаться наедине с листом белой бумаги. Как Вы поживаете, а главное, как Ваша работа? Закончили ли Вы ту ужасную главу о науке, о которой мне говорили? Вы знаете, как я интересуюсь Вашими двумя простаками,[109] — ведь Вам надо преодолеть огромные трудности, а я жду не дождусь Вашей победы. Но особенно хочется мне знать, собираетесь ли Вы провести зиму в Париже. Когда Вы думаете уехать из Круассе? Будем ли мы наслаждаться Вашими воскресеньями или, страстно Вас ожидая, должны будем скитаться, как грешники в чистилище?

А если у Вас есть иные новости, сделайте милость сообщите их мне. Но я знаю, как заботливо и ревниво охраняете Вы свое уединение, и не настаиваю. Я обменялся двумя-тремя письмами с нашим другом Тургеневым, у которого недавно был приступ подагры. Получил письмо от Гонкура, он усиленно занимается своей «Марией-Антуанеттой»;[110] говорят, Шарпантье выпустит ее в роскошном издании. От Доде ничего нет. Вот так! А известно ли Вам что-нибудь о наших друзьях?

Теперь расскажу Вам немного и о себе. Я живу в Эстаке вот уже скоро четыре месяца. Чудесные места. Прямо напротив меня Марсельский залив, а в волшебной его глубине видны холмы и ослепительно-белый город среди синей глади. И заметьте, что, несмотря на это соседство, я здесь в настоящей пустыне. А какие мидии, друг мой, какие буйабесы — дивная пища, от которой у меня горят внутренности! Признаюсь, я даже злоупотребил всеми этими благами, — пришлось полежать несколько дней в постели. Меня вылечили фрукты — великолепные персики, да еще инжир и виноград. У нас долго стояла сорокаградусная жара. Вечерами дул прохладный ветерок, и было очень хорошо. В общем, я весьма доволен проведенным летом. Жене много лучше. Мы пробудем здесь еще шесть недель, до 5 ноября, так что сможем насладиться начинающейся пышной осенью.

Что касается моего нового романа, то я написал примерно две пятых его. Он начнет печататься в «Бьен пюблик» с 17 ноября. Непременно хочу опубликовать этот том у Шарпантье в конце февраля. По правде сказать, я очень не уверен в ценности того, что делаю. Вы знаете, что я хочу удивить моих читателей, дав им нечто совершенно противоположное «Западне». И вот я нашел трогательный сюжет, который развиваю со всей возможной простотой. Бывают дни, когда книга кажется мне совсем серой, и я прихожу в отчаяние. Такая благонравная книжка будет для Вас неожиданностью, я и сам удивлен. Но в общем я не отступаю от правды, стараюсь не слишком падать духом и мужественно иду вперед.

Что же еще? Я разрешил двум славным малым инсценировать «Западню». Потом дал и себя втянуть в это дело, сам работал над планом пьесы, но, конечно, имя мое не будет упомянуто. В драме двенадцать картин. И теперь я твердо верю в ее успех.

Прислали бы мне письмецо, чтобы я хоть что-нибудь о Вас знал. Я здесь так оторван от всего, что Вашего письма мне хватило бы на целую неделю.

Моя жена кланяется Вам, а я шлю самое крепкое рукопожатие.

Искренне Ваш.

Эстак, 12 октября 1877 г.

Мой добрый друг!

Я получил два Ваших письма, которые очень меня успокоили. Я возымел безумную идею, в коей должен пред Вами повиниться, чтобы наказать себя: я боялся, что огорчил Вас кое-какими статьями, в которых высказывал мысли, Вами не разделяемые. Это было глупо с моей стороны, но что поделать? Меня терзало беспокойство.

Собираюсь вернуться в Париж и жду конца этих гнусных выборов.[111] Обретем ли мы покой? Боюсь, что нет. А очень бы он нужен был для наших книжек.

Бузнах и Гастино, — под их именем пойдет инсценировка «Западни», — славные малые. Но, между нами будь сказано, я сам много работал над пьесой, хотя и поставил непременным условием, что останусь в тени. Добавлю, что пьеса внушает мне сейчас большие надежды. Двенадцать картин, по-моему, очень удались, и я верю в успех. Что касается «Бутона розы», то придется запереть его на ключ в ящике письменного стола. По правде говоря, вещица неважная.

Читали Вы, в каком тоне «Бьен пюблик» объявил о моем новом романе? Ну и стиль у этих молодцов! Но реклама кажется мне хорошей, поскольку в ней говорится, что мой роман можно читать в семейном кругу.